Я надел на голову свою шапочку, спрыгнул в сад и прямиком пошёл к женщинам, которые уже вынимали из тандыров румяную, пышущую жаром самсу и складывали на огромной плоской плетёной корзине. Я подсел к корзине и одну за одной съел три штуки самсы. И только после этого внимательно огляделся вокруг.

Женщины в цветастых платьях, и шашлычник, и те пятеро здоровенных парней, и длинный повар, и мальчишки, что разносили чай, и старики, сидевшие на сури, и гуляющие в аллеях парни и девушки – все кого-то ждали, то и дело поглядывали на ворота парка, украшенные алыми полотнищами.

Потом я увидел мальчишку на дереве. У него были разноцветные глаза. Один голубой, а другой – чёрный.

Я снял шапочку и подошёл к дереву, на котором сидел Разноцветный.

– Эй, послушай, что тут происходит?

– Ты разве не знаешь?

– А то бы спрашивал?

– Давай сюда, потом скажу.

Я залез на дерево, поудобнее устроился на суку рядом с Разноцветным.

– Выходит, ты не знаешь, что тут будет? – переспросил он, болтая ногами. – Сегодня здесь будет вечер поэзии. Из города поэты приехали. Стихи читать. Сейчас они в гостинице. Сырые яйца глотают.

– Яйца? И притом сырые? – сморщился я. – Я бы на их месте шашлычку отведал…

– У тебя, друг, голова работает? Зачем вообще поэты сырые яйца глотают? Чтобы голос был крепким, чтобы свои стихи громко-громко кричать. Наш раис[6] четыре ящика яиц отправил им в гостиницу.

– Понятно, – сказал я. – Лишь бы они справились с этими ящиками… А стихи – стихи я люблю слушать.

Вскоре все люди собрались на площади у памятника. И тогда в конце аллеи появились поэты. Восемь человек. Впереди шёл маленький и кругленький, как шарик, поэт. У него и глаза, и очки, и голова тоже были круглыми. За ним цаплей вышагивал высокий и худой человек. Волосы его были с проседью, а лицо – удлинённое и сужающееся книзу. Остальные поэты все выглядели одинаково. Не высокие и не низкие, не худые и не толстые. И одеты одинаково: в серые костюмы и остроносые сверкающие туфли.

Как только показались поэты, все вскочили с мест и захлопали в ладоши. Длинный поэт расчувствовался, когда пионеры поднесли цветы. Он поймал маленькую девочку, совсем не видную из-под огромного букета, и поцеловал в макушку. Все опять зааплодировали. Я позабыл, что сижу на дереве, – давай тоже хлопать и не заметил, как с грохотом полетел на землю. Но на это никто не обратил внимания. Даже Разноцветный. Я снова забрался на дерево.

Первым выступил кругленький поэт. Звали его Мамарасулом Балтой. Я слушал его очень внимательно, но разве с первого раза выучишь стихи наизусть? А содержание сразу запомнил.

Степи вы мои, степи прекрасные! На цвет яркий ваш, напоминающий маргеланский наш атлас, на этот цветущий лик ваш я не нагляжусь никак! Красотой, как пламенем, жжёте вы мне сердце, о степи, степи вы мои…

Поля мои дорогие, поля прекрасные! С весны соловей начинает воспевать вас и до поздней осени не умолкает. Поёт себе и поёт, до того высоки ваши урожаи, так вы полны сокровищ, прекрасные мои поля, поля вы мои…

Поэта слушали затаив дыхание. И никто не шевельнулся, когда он кончил читать. Мамарасул Балта слез с трибуны. Тогда все встрепенулись, зашумели, повскакали с мест и бурно захлопали в ладоши.

– Спасибо, сынок, здорово описал ты наши поля. Всё так похоже!

– Вот это стихи! Текут, как ручеёк!

– А пустыню изобразил – просто прелесть, будто и не пустыня!

– Смотри, ни разу не запнулся, а?! – восхищённо двинул меня по ноге Разноцветный, Я лягнул его в ответ и сказал:

– А голос-то какой звонкий, точно медный колокольчик, а?!

Кто-то из колхозников подбежал к поэту и накинул на его плечи новый шёлковый полосатый халат. Другой надел тюбетейку. Третий подарил яркий поясной платок. Вот это да! Мы с Разноцветным пронзительно кричали и угощали друг друга восторженными тумаками.

Поэты, видать, здорово налегли на сырые яйца – читали стихи до поздней ночи. Но я уже не мог внимательно слушать. Гляди-ка, думал я, как народ любит поэтов. Это же потрясающе! А я, глупец, в агрономы подался – одни неприятности себе нажил. Столько старался, бился, и никто спасибо не сказал. Наоборот, чуть не осрамили человека из-за какой-то ширы… А поэту и дела нет до вредителей.

Съел ящичек яиц, прочитал стишок про степь – и тебе тут же подарят новенький халат, тюбетейку и платок. И самое главное, если станешь поэтом, ты можешь говорить-говорить, читать-читать свои стихи, и все будут внимательно слушать. Да, конечно, поэтом быть в тысячу раз лучше, чем агрономом!

Вечер кончился. Я соскочил с дерева, надел шапку и присоединился к поэтам, чтобы не отстать от них.

Гостей долго уговаривали задержаться, погостить в колхозе. Но они вежливо отказались, расселись по «Волгам» и тронулись в путь.

Я решил держаться поближе к главному поэту – Мамарасулу Балте. И полез в его машину. Места свободного в ней не оказалось. Пришлось сесть на колени главного.

– Послушай, Сайдулло, – озабоченно сказал сразу Мамарасул Балта, тщетно пытаясь пошевелить ногами. – В последнее время даже свой собственный вес стал чересчур тяжёлым. Вот сейчас, например, к концу дня, во мне будто прибавилось килограммов сорок – пятьдесят, не меньше.

Я пожалел поэта, тихонько приподнялся и растянулся на коленях всех трёх поэтов, сидевших на заднем сиденье.

Машина птицей летела по гладкой дороге. Я долго слушал не совсем понятные разговоры поэтов и незаметно уснул. Иногда, просыпаясь, я слышал чудные слова: «Инверсия, ассонанс, подстрочники, гонорар, тираж». Они звучали для меня как песня. Поэты говорили ещё, что кто-то зарезал чей-то кирпич, что кто-то не умеет толкаться. «Не знаю, как можно зарезать кирпич, – подумал я, – но толкаться-то уж я умею». Хорошо стало на душе: значит, я смогу стать поэтом.

Потом, когда поэты беспокойно заёрзали на месте, я проснулся окончательно. К тому же сильно разболелось правое плечо, которое лежало на острых коленках поэта Сайдуллы.

– А вот и родной наш город! – звонко прокричал Мамарасул Балта.

Я кинулся к окошку. Тысяча тысяч огней. Бесконечные ряды высоких домов. Бегущие друг за дружкой машины, рогатые троллейбусы, красные трамваи. И люди, люди, люди… Миллион людей!

Я вдруг почувствовал, что в моей душе тоже родились стихи и сейчас они полетят навстречу этому волшебному городу.

– Улицы вы мои, улицы! – заорал я. – Незнакомые, чудесные, прекрасные улицы. Как вы гладки, как вы ровны, улицы! Ночи бессонные мои, вы улицы, улицы, улицы!..

– М-да, – сказал Мамарасул Балта, потирая виски. – Сайдулло, братец, это ты меня цитируешь?

– Нет, Мамарасул-ака, я думал, вас вдруг посетило вдохновение и вы обогатили нас новым шедевром…

– Переутомился, видать… – вздохнул Мамарасул-ака. – Ох, возраст ты мой, возраст!..

Ночевать я остался у Сайдулло-аки. Мне очень понравился его широкий и мягкий диван. Спал, как на перине, ни разу не просыпался. Конечно, Сайдулло-ака и не подозревал, что у него сегодня переночевал дорогой гость Хашимджан – будущий знаменитый поэт.

Я впервые попал в такой большой город. Большой, как наш кишлак и ещё сто таких кишлаков. Целый день гулял по широченным улицам, тенистым скверам. С помощью волшебной шапки побывал в кино, цирке и театре кукол. К вечеру ноги подгибались в коленках от усталости. Эх, где ты, чудесный диван Сайдулло-аки! А я, как нарочно, не запомнил адреса поэта. Если бы и запомнил, не нашёл бы, наверное. Ведь тут дома как инкубаторные цыплята – все одинаковые.

– Скажи, дорогая шапочка, куда мне теперь деваться?

– Право, не знаю, Хашимджан. Но ты всё же посмотри, что над этим зданием написано?

«Гостиница», – прочитал я горящую красными буквами надпись и ринулся к стеклянным дверям. У окошка администраторши толпились люди. У многих в руках были деньги.

«А у меня-то денег нет!» – подумал я и, надев волшебную шапочку, поднялся по лестнице наверх. Тогда я не знал, что наверх ещё можно взлететь на лифте.

На третьем этаже почти все комнаты были свободными. Я занял самую маленькую, в которой стояли койка и письменный стол, и тут же завалился спать.

В полночь я проснулся. Гостиница мирно спала. С улицы доносился шум изредка проезжающих машин. Я сел к столу и начал тренироваться писать стихи. Штук двадцать накатал до утра. Вот обрадуются-то в редакции! (Я ещё в машине Мамарасула Балты узнал, что стихи носят в редакцию.) … В подъезде редакции за письменным столом сидел усатый старик в очках. Он надменно и холодно поглядывал по сторонам.

– Здравствуйте, Вот, я стихи вам принёс…

– Я энтим делом не занимаюсь. Я вахтёр, – гордо сказал старик и отвернулся. – Неси наверх.

Вот бюрократ, а? Дослужился до вахтёра и разговаривать с простыми людьми не желает. Наверно, только знаменитостей признаёт. Ничего, скоро и я себя покажу, мало осталось ждать…