— Румп, не обменивай золото.

— С чего ты взяла, что я собираюсь? — я посмотрел на Краснушку, она немного попятилась. Краснушка попятилась от меня!

— Всё будет хорошо, — сказала она, — но не обменивай золото, это небезопасно.

Я сел у огня, поднял несколько соломинок и бросил их в пламя:

— Просто уйди.

— Румп…

— Оставь меня в покое! — закричал я.

Краснушка резко вздохнула и открыла дверь. Я содрогнулся от ворвавшегося порыва ветра.

— Беру свои слова обратно. Ты — дурачок! — она с силой хлопнула дверью.

Я сидел перед камином, пока угли не остыли.

Я не спал всю ночь. Когда зазвонил деревенский колокол, обозначая начало дня, я никуда не пошел. Я остался возле бабушки и покормил её супом. Она всё ещё ничего не говорила и не смотрела на меня, но я наливал суп ей в рот и она глотала.

Ей нужна была ещё еда. Она не могла поправиться без еды.

Когда бабуля уснула, я подошел к своей кровати и достал три мотка золота. Я завернул их в грязную тряпку и запрятал в куртку. Затем я вышел и направился к мельнице.

Говорим «золото» — подразумеваем еду.

Дверь открыла Опаль. Она уставилась на меня, не выражая никаких эмоций.

— Мне нужно увидеть мельника, — сказал я.

Она облизнула губы:

— Зачем ещё? — спросила она. Я впервые услышал её голос; казалось, она была раздражена.

— У меня для него кое-что есть. То, что он захочет обменять.

— День раздачи пайка был вчера. В другие дни отец не меняет.

— Сейчас он захочет поменяться, поверь мне, — ответил я.

Она снова высунула язык:

— Приходи, когда будет следующий день раздачи.

Она начала закрывать дверь, как вдруг позади неё раздался громкий голос:

— С кем ты разговариваешь, Опаль?

Она отпрыгнула от дверного проема, и мельник Освальд полностью закрыл его своим огромным телом. В ширину он был почти такой же огромный, как и в длину. Ремень его был застегнут на последнюю дырочку.

— А, это ты, не так ли? Для тебя пайка нет, все мы затягиваем пояса потуже. Убирайся.

Я попытался заговорить, но язык во рту стал таким тяжелым, будто он распух и затвердел. Я сообразил, что то, что я принес, несомненно, прозвучит гораздо громче слов, поэтому я достал сверток из куртки и показал золото.

Мельник быстро сделал шаг вперед, загораживая золото от Опаль. Он посмотрел по сторонам, чтобы убедиться, что вокруг никого не было, затем опустил свой носище в мой узелок. Его жирное лицо расширилось, и в его жадном взгляде заблестело золото.

Он потянулся за одним из мотков, но я отшатнулся. Я подумал о том, что мог потребовать у него: о еде! Я попросил бы его отвести меня на склад и позволить мне выбрать столько, сколько я захочу: мед, пшеница, яблоки, лук, морковь. Он бы перемолол пшеницу в муку высочайшего качества. Но мой язык отяжелел, и я не мог произнести ни слова.

— Что вы мне дадите? — мой голос был сдавлен. — Что вы мне за это дадите?

Мельник улыбнулся, словно ощущая мою внутреннюю борьбу.

— Хитрый малый! — сказал он. — Опаль, иди и принеси мешок муки и мешок пшеницы, каждого по десять фунтов.

Я хотел сказать, что это было несправедливо. У меня же было три мотка золота, а это стоило куда больше двадцати фунтов еды. Мне причитались соль, мед, хотя бы немного мяса, но я не мог ничего сказать. Ощущение было такое, как будто золото затыкало мне рот.

Когда Опаль вернулась с продуктами, она поставила всё к моим ногам. Она посмотрела сначала на отца, потом на меня. Затем уставилась на сверток в моих руках, он был завязан.

— Оставь нас, Опаль, — сказал Освальд.

Она облизнула губы и поспешила прочь.

Я держал сверток с золотом, как бессловесный болванчик, мельник выхватил его из моих рук:

— Какой смышленый мальчик, — сказал он, добавляя сладости своему масленому голоску, хотя вместо этого в нем ощущалась тухлятина.

Я взвалил провизию на плечо и отнес всё это домой. Я сварил жидкую кашу из пшена, зачерпнул полную ложку и поднес её ко рту бабушки. Она дернулась, когда ложка коснулась её губ и отвернулась.

— Бабуля, это еда. Тебе нужно поесть.

— Откуда… — она не смогла закончить фразу.

— Тише, просто поешь, — я покормил её с ложечки, в надежде, что ей станет лучше.

Следующие три дня у бабушки не спадала температура. Я приготовил пшенную кашу, печенье, размоченный в молоке хлеб, но она ничего не ела. Она так похудела, что, казалось, вот-вот сольется с матрасом. Если так и дальше пойдет, она превратится в соломинку.

Я всё время вслух разговаривал с бабулей, прижимая прохладную тряпочку к её лбу, в надежде, что она ответит мне. Изо дня в день я рассказывал ей истории, все те истории, которые она рассказывала мне: про ведьм, про троллей, про орков и волков. Я рассказывал их до самой ночи, пока не пересказал все, какие знал, по несколько раз. И вот сегодня я рассказал ей правдивую историю. Историю обо мне. Я рассказал ей точно так же, как она когда-то поведала мне о том, как я родился, и про моё имя и про мою неизвестную судьбу.

— А теперь у меня есть прялка, — рассказывал я, подбираясь к концу истории. — Эта прялка досталась мне от моей матери. И я могу прясть золото. Могу из соломы спрясть золото, как и мама. Она показывала тебе золото? Рассказывала тебе о своем даре? Это дар перешел ко мне.

Внезапно до меня дошло, каким бы всё было, если бы мама была жива. Всё, что сейчас шло не так, было бы устроено по-другому. Я бы знал своё полное имя и понимал бы, какая мне уготована судьба.

Глаза бабушки расширились, и она крепко схватила меня за руку. Голос её забулькал, она попыталась заговорить.

У меня чуть сердце не выпрыгнуло из груди: неужели бабушке становилось лучше?!

— Бабуля, что?!

Прилагая неимоверные усилия, она сказала:

— Ма… а… мальчик мой.

— Да, бабуля, я здесь, — я держал её тонкие, грубые руки, которые впивались в мои.

Глаза бабули были неподвижны и наполнились слезами, которые стекали по её морщинистым щекам.

— Ты продолжай прясть, — она медленно подняла дрожащую руку и положила её мне на грудь, прямо на сердце. — Пряди золото здесь, — она легонько постучала по моей груди. — Золото… здесь, — она закрыла глаза, продолжая бормотать: «Пряди, пряди, пряди».

Я попытался ещё её покормить, но она отказывалась от еды, продолжая бормотать: «Пряди, пряди, пряди».

Вскоре она снова уснула.

Утром она больше не проснулась.  

Зазвонил колокол, и по всей деревне побежали гномы, крича:

— Элсбит, бабушка Румпа, покинула землю!

Гномы извещали о смерти ровно так же, как и обо всем остальном, с визгливым восторгом. И этим утром я презирал этих низкорослых пухлых созданий, передвигающихся вразвалочку, как никогда. Я вышел на улицу и стал кидать снежки в каждого пробегающего мимо гнома, но ни в одного не попал.

Более подходящего времени для слез не было, но я не мог плакать. Всё внутри меня высохло и опустело, я был как засохшее дерево. Я не заплакал, когда понял, что бабуля не проснется. Я не плакал, когда пришли гномы, накрыли её и забрали. Я не плакал и тогда, когда её опустили в твердую, замерзшую землю. Я не заплакал, когда мама Краснушки дотронулась до моего плеча и вложила ломоть ещё теплого хлеба мне в руки.

Когда я вернулся домой, он был похож на курятник, в котором только что побывала лиса. Повсюду валялись перья и косточки. Пшено и мука были рассыпаны по всему полу. Солома, грязь, посуда, тряпки, кучи растаявшего снега стекали по земле, образуя маленькие грязные реки. Всё выглядело ровно так же, как я себя чувствовал: разорванным на клочки.

Постель бабули была пуста, а матрас всё ещё сохранял отпечаток её маленького тельца.

В тот самый момент я расплакался. Я рыдал с такой силой, пока все слёзы не вытекли из моих глаз и все эмоции не покинули меня, я был полностью опустошен. Бабули больше не было. Она больше никогда не подарит мне приветствие в стихах и не утешит меня, когда я почувствую себя маленьким. Она никогда больше не будет сидеть у огня, рассказывая мне свои истории.

Я сидел посреди этого беспорядка. В руке я до сих пор держал ломоть того хлеба, который дала мне мама Краснушки. Пребывая в растерянности, я отрывал большие куски и ел, глотая не прожевав. Я ел, ел и ел. Я разделался с целым ломтем, но по-прежнему был опустошен.

Рядом с выгоревшим камином стояла прялка. Колесо, будто гигантский глаз смотрело на меня. Я подошел к кровати и распорол матрас, из которого на пол посыпалось золото, жестоко и ледяно поблескивая.

Я ненавидел это золото, я не хотел даже рядом с ним находиться, поэтому выгреб всё до последнего мотка и отнес его на мельницу. На этот раз мельник уже поджидал меня.

— Какой печальный день для тебя, — сказал он с фальшивым сочувствием, — но такое ощущение, что счастье обрушилось на тебя с другой стороны.