— Я полечу вперед, выбирать самый прямой и удобный путь к реке, — сказала Сорока.

— Лети, — согласился Бук, — только не очень быстро, чтобы мы все время могли тебя видеть…

— А знаете, — заговорил Бориска, когда друзья подходили к реке, — кольца мне ни капельки не жаль — оно неживое. А жаль, что почти никто на склоне уже не помнит рябину с пушистыми цветами. Она еще совсем недавно жила там… Отчего так могло получиться?

— Брось, — возразил Бук. — Рябину не забыл черный дятел. Наверное, помнят о ней и дрозды, улетевшие в другое место. А мы, твои друзья?.. Ведь теперь и Машенька, и Сорока, и я — знаем о рябине с пушистыми цветами.

— Когда возвращусь домой, я скажу так: о тебе все-все помнят на твоей родине. А кроме того, теперь о тебе будут помнить и мои лесные друзья, правильно?

— Не забудь рассказать, как ты видел, куда уходит ночевать солнце, и как мы спасали его.

— Стоп, стоп… — насторожилась Машенька. — Мы, кажется, уже подходим к реке. Сорока, ты внимательно смотришь? На берегу никого нет?

— Посмотри сама, — обиделась Сорока. — Мы уже почти на берегу.

— Действительно, — сказала Машенька, осматривая зализанный волнами берег с реденькими островками кустов около кромки воды. — Повеселимся? — предложила она и, спрыгнув с обрыва, кувырком покатилась по рыхлому, еще не просохшему после дождя песку.

— Догоню! — закричал Бориска, бросившись за Машенькой, и поехал вниз сначала на животе, а потом на боку.

— Дети расшалились, — сказал сам себе Бук. — На них напало веселье. С чего бы это? Мне почему-то нисколько не хочется кувыркаться. Может быть, я старше их? — И он не торопясь — прыг-скок да прыг-скок — тоже стал спускаться с обрыва.

— Иди, поплаваем! После дождя вода всегда бывает теплой-претеплой! — крикнул ему Бориска. Он уже почти разделся. Под обрывом лежали его ботинки, поближе к воде — чулки, а возле куста — курточка и штанишки с синими лямочками.

— У меня что-то голова болит… — соврал Бук. — Я боюсь переохладиться в реке.

Сказав так, Бук очень удобно улегся в Борискином расшнурованном ботинке.

— Не заплывай далеко, — сказал он Бориске из ботинка, — река глубокая. Если ты начнешь тонуть, то у меня может не хватить сил тебя спасти.

— Ты говоришь, словно мой папа, — отозвался Бориска уже из реки. — Папа тоже всегда боится, что я утону. Забывает, как я хорошо плаваю. Лучше его!

— Лежи, лечи свою голову, — сказала Машенька. — Я ни за что не дам Бориске утонуть, даже если он сам этого захочет.

— Так, так… — подтвердила Сорока, прыгая вдоль берега и разглядывая выкинутые волной скорлупки раковинок. — Машенька может переплыть без остановки реку десять раз подряд. Она плавает так же легко, как я — летаю.

— Все равно, — сказал Бук, — не смей уплывать дальше чем на двадцать шагов.

— Не смею… — засмеялся Бориска и, подпрыгнув, глубоко нырнул.

— Я перестану с тобой дружить! — заволновался Бук, выскочив из ботинка.

Но Бориска не слышал его. Они с Машенькой ныряли, плескались, и щекотали друг друга, и радовались так громко, что в этой радости тонули все возмущенные возгласы Бука.

— Кхе, кхе… — закашлял Бук, почувствовав, как голос его куда-то делся. И — замолчал.

— Что случилось? — спросил, подплывая, Бориска. Оказалось, молчание он услышал лучше, чем крики. — У тебя очень болит голова?

— Я выкричал тебе весь голос, — прошептал Бук. — Теперь во мне осталось только одно шептание — и ничего больше. И поэтому я не хочу дальше дружить с тобой.

— Ах ты мой хороший! — сказал Бориска. — Неужели ты рассердился так сильно, что нашей дружбе конец?

— Еще бы, — уже не прошептал, а просипел Бук. — Я рассердился так здорово, что сильнее редко бывает. И — надолго.

— А простить меня ты сможешь?

Бук отрицательно помотал головой.

— Но ведь мы скоро расстанемся, — напомнил Бориска.

— Ладно… — смягчился Бук. — Только ты должен твердо пообещать мне никогда больше не уплывать к середине реки. Даже тогда, когда я буду в лесу, а ты где-нибудь далеко от меня.

— Обещаю…

— Нет, ты поклянись страшной клятвой!

— Какой?

— Хотя бы такой: «Я, Бориска, стоя на этом самом берегу, торжественно и страшно клянусь в том, что никогда больше не поплыву туда, где можно утонуть. А если я нарушу свою клятву и утону, тогда…»

— Стану утопленником, — продолжил Бориска.

— И вовсе не об этом я хотел сказать в конце клятвы, — обиделся Бук. — Если ты станешь утопленником, то клятва ни к чему.

— Но ты сам сказал: «А если я нарушу и утону, тогда…» Ведь после «утону» ничего другого не остается…

— Действительно… — задумался Бук. — Страшная клятва страшно запуталась. Сейчас я придумаю другую.

— А я пока оденусь.

— Да, да, не мешай мне, — сказал Бук и принялся, заложив передние лапки за спину, расхаживать вокруг консервной банки.

— Я, Бориска, обещаю… Я никогда… Пусть и гром и молния, если… — бубнил он без остановки.

— Что, у Бука так сильно болит голова? — спросила Сороку Машенька, выходя на берег и отряхиваясь.

— Нет, он придумывает для Бориски противоутопленническую клятву.

— Уже готова, — сказал Бук, усаживаясь на консервную банку. — Повторяй:

Бориска повторил.

— Я доволен, — сказал Бук. — Теперь ты связан простой и в то же время страшной клятвой. Кому захочется, чтобы его забыли друзья? Это даже пострашнее, чем утонуть!

— А солнце, солнце-то совсем легло спать, — сказала Сорока. — Вы что, не замечаете?

Все посмотрели на запад.

— Мне обязательно попадет дома, — сказал Бориска. — Я слишком заигрался. Папа с мамой, наверное, истратили все свои нервы. Надо торопиться.

— Побежим? — предложила Машенька.

— Да, — сказал Бориска.

— Возьми меня за пазуху, — попросил Бук. — Моя задняя левая лапка почему-то захромала.

— И меня… — стрекотнула Сорока. — В темноте лететь не очень-то удобно.

— Залезайте, — разрешил Бориска, — только поживее.

…Река засыпала вслед за солнцем. Стала гладкой, темной и такой тихой, что можно было подумать, будто и не течет вовсе.

Только иногда на глубине еще всплескивала большая рыба да пролетающие кулики, уже невидимые, проносили над самой речной поверхностью свои последние предосенние вскрики: «вить-вить-вить, вить-вить-вить…» Казалось, что они ищут в темноте друг друга, договариваясь о ночлеге.

Машенька бежала впереди Бориски и предупреждала:

— Осторожнее, здесь лежит камень. — Или: — Не запутайтесь, здесь валяется проволока…

Бук, забравшийся за пазуху, время от времени ласково, совсем как котенок, терся головкой о Борискину шею.

А Сорока, решив, что удобнее сидеть на Борискином плече, ежеминутно спрашивала:

— Ты не забудешь нас?

— Что ты, — отвечал Бориска, — никогда!

Вдруг Машенька остановилась.

— Смотрите, — сказала она, — появилась Ранняя Вечерняя Звезда.

Бориска глянул на небо.

— Да вот, в реке… — сказала Машенька. — Давайте задержимся, я хочу поговорить с Вечерней Звездой.

— Только недолго, — попросил Бориска.

— Две минутки, не больше, — сказала Машенька и вошла в реку.

— Здравствуй, — обратилась она к отражению Ранней Вечерней Звезды. — Скажи, ты действительно была на земле или то, что рассказывают о тебе, просто выдуманная сказка?

Вечерняя Звезда молча качнулась на одинокой медленной волне.

— Понимаю, — сказала Машенька, — ты отвечаешь мне, но твой далекий голос я не могу услышать.

Звезда качнулась еще раз.

— Значит, это не сказка… Значит, и моя мама когда-нибудь сможет возвратиться?

Звезда опять качнулась.

— Спасибо… Теперь мне радостнее будет жить, — сказала Машенька. — Я могу надеяться на встречу.

…Друзья попрощались около лежащего на берегу коряжистого дерева.

— Может, вы зайдете ко мне в гости? — спросил Бориска. — Я познакомлю вас с мамой и папой.

— Не сейчас, — ответил Бук. — Сегодня слишком поздно.

— В другой раз, — подтвердила Машенька.

— А я прилечу к тебе завтра утром, — сказала Сорока. — Прилечу и сяду на вершину рябины с пушистыми цветами. Ты услышишь, как я застрекочу, и, если даже будешь спать, — сразу проснешься.

— Знаете, о чем я сейчас подумал? — спросил Бориска.

— Не знаем, — сказали друзья.

— Я подумал о том, что если охотники станут отыскивать Машеньку, то Сорока моментально может прилететь и сообщить об этом. Тогда я позову папу с мамой и мы поспешим на выручку.