А Тийю опять свое, сделай да сделай ей беса.

Тыну так и застыл с открытым ртом.

— К-как б-беса? — спросил он наконец, по-прежнему ничего не понимая, но хотя в том уверившись, что Тийю не шутит.

— Я тебе в третий раз говорю, беса, самого настоящего беса надо тебе смастерить. — И добавила:

— Неужто, Тыну, это такое уж трудное дело? Али душу запродать черту боишься? К лицу ль мужику такое? Другие, гляди, хоть бы что об заклад с чертом бьются и душу свою ухитряются уберечь от адских пут. Но то мужики, не тебе, трусу, чета!..

Тут она спохватилась, язычок прикусила, слова обидные придержала, едва не слетевшие с уст, и тихо продолжала:

— Тыну! Вот слушай, давно это было. Дядя-то Ару, он как от нечистой силы убег? Он приказал своему бесенку, чтоб тот ему деньги таскал в дырявый картуз. А картуз-то в сенях на скамейке приладил по-хитрому, деньги и сыпались помаленьку на пол, а дядя их подбирал. Бес-то таскает деньгу, таскает, а картуз все не полон! Завыл он с досады: все, мол, обегал, обчистил своих до последнего грошика, твоя, мол, взяла! Ну, а раз так — долой уговор. И Нечистый утерся — не видать ему души дядиной как своих рогов!

И, сказав это, вышла из комнаты, на мужа и не взглянула.

Назавтра с утра принялся Тыну за дело. Как раз был четверг, и к вечеру он думал управиться. Перво-наперво смастерил крестовину: взял ивовый кол — это будет бесу хребет, поперек рябиновую перекладину — плечи. Потом сделал голову из бычьего пузыря, набил ее старой свалявшейся пряжей, снизу два черепка приладил и заместо хвоста — метелку еловую, а требуху из обрывков упряжи сплел. Потом одел это чучело в драный тулуп — и вышел бес по всем правилам, как чернокнижники учат. Только души не хватало.

«Ночью поставлю его на распутье дорог. Там сам Нечистый в него душу вдунет. А не придет на мой зов с первого разу иль со второго, на третий уж явится точно, не врала же старая ведьма», — подумал Тыну, довольно оглядывая дело рук своих.

Три недели Тыну прилежно работал в дому и в поле. А как приходил четверг, он отправлялся под вечер на распутье дорог к Береговому лесу и ставил там свое чучело. Первые два раза Рогатый не появился. На третий, значит, придет обязательно, как предсказывала старая карга. Пришел Тыну на место, трижды черта позвал. Но никто не явился, не отозвался на его зов. Тыну хотел было уходить восвояси, подумав, что дело, видать, сорвалось, а может, Нечистый побоялся с Тыну дело иметь, как вдруг раздался страшный шум, грохот, вой. С испугом увидел он, как деревья разом склонили кроны, будто слуги перед своим господином. Шум приближался к распутью дорог. От страху волосы у него стали дыбом, затряслися поджилки.

— А ну его к лешему, это чучело, хватит с меня! — решил Тыну и хотел было дать стрекача с проклятого места, но не мог и шагу шагнуть, ноги к земле как приросли.

И тут же раздался то ли с неба, то ли из-под земли страшный и вроде насмешливый голос:

— Погоди бежать, парень! Скажи сперва, чего тебе надобно? Не шутки же ради три дня ты сюда приходил, меня вызывал!

А Тыну со страху ни слова сказать.

— Ну живей, молодец! Не люблю я время терять понапрасну! — снова раздался ужасный, гулкий, как со дна колодца, голос.

Тыну осмелился наконец взглянуть на пришельца. Огромное волосатое страшило стояло пред ним. Изо рта с каждым словом вырывались клубы дыма, глаза искры метали.

— Вижу, пришел ты просить, чтоб я оживил твоего самодельного беса. Ну хорошо, Тыну. Коль хочешь, бьем по рукам на пять лет. Не хочешь — катись подобру-поздорову! С такими, как ты, не оберешься хлопот, себе же дороже выйдет!

— Слушай, нечистая сила, иль как там тебя еще кличут, — храбрится Тыну. — На пять-то лет не мало ли будет?

— Говорю, не хочешь — не надо. Проваливай! Жена, небось, шкуру спустит, что струсил и дело все загубил! — издевается тот.

Тыну подумал: «Ах ты, старый злодей, а ведь правда твоя! Тийю ни за что не поверит, договориться, мол, не могли, на сроке, вишь, не сошлись. Побоялся, скажет, и все!»

— А ты ведь, я знаю, пьяница горький, — продолжает Нечистый, будто угадав мысли Тыну. — Того и гляди помрешь с перепою, вот и выйдет, задаром я тебе услужу. Нет, уговор на пять лет, и дело с концом! По рукам?

— Накинь хоть пару годков! — торгуется Тыну.

— Никак не могу, последнее слово!

Тыну подумал еще чуток и махнул рукой:

— А, была не была!

— Ну, по рукам? — прохрипел Рогатый.

И Тыну вложил свою руку в огромную мохнатую лапу Нечистого.

— По рукам! — развеселился тот.

— По рукам! — скрепил Тыну свое согласие, а сам подумал: «Ну погоди, дубина, уж я постараюсь прежде сроку избавиться от тебя. И от беса избавлюсь, пускай только мне натаскает добра, да зерна, да серебра-злата».

— Дай мне крови из указательного пальца, я тут твое имя поставлю, — потребовал черт, выхватывая из-за пазухи свиток из козлиной кожи.

Тыну вытащил нож, уколол себе указательный палец, выдавил пару капель, и Нечистый написал этой кровью на коже имя Тыну, аккуратно свернул свиток и спрятал за пазуху.

— Через пять лет жди, приду за угощеньем! — прогоготал он напоследок и враз провалился сквозь землю. Лишь струйка дыма осталась на том месте, где он стоял, медленно тая в воздухе на глазах у изумленного Тыну.

— Что прикажешь, хозяин? — вдруг услышал он странный, стрекочущий голос подле себя.

Глядит — это бес, сделанный им, стоит и по-собачьи виляет своей еловой метелкой.

— Бутыль самого лучшего хлебова! — крикнул батрак, сам не зная с чего.

Не успел он и глазом моргнуть, как у самых губ оказалась большая бутыль и сама опрокинулась кверху дном. Единым разом выхлебал он полбутыли, дух перевел и опорожнил ее всю. Оно и видать, три недели не пил, жажда замучила. И тут же свалился мешком на дорогу и заснул мертвецким сном. Только на другой день его разбудил какой-то путник.

С этих пор не было на Муравьином хуторе недостатка ни в чем. Батраки, поденщики, сезонщики делали всю работу, а Тыну дни и ночи искал утешенья в вине, все думал, как ему спасти свою душу. Да все понапрасну — бес-то хитер оказался. Он все исполнял, что хозяин прикажет, все подвохи разгадывал, какие Тыну пытался ему подстроить.

Поняв, что беса ему не прижать, махнул Тыну рукою на все, стал топить свое горе в вине, в нем погибель искать. Вино приносило забвенье, но ненадолго.

Так пролетело пять лет, и когда наступил урочный день, ни вино, ни брага, ни страх смерти не исторг из его груди ни единого стона. Поняв, что делу уже не поможешь, Тыну решил хоть со свету уйти достойно, как все. Он отослал всех домочадцев из дома, чтоб встретиться с Нечистым один на один. А вот о маленькой Вийю забыл, она как раз была на току, грелась там на сушильне. Тыну притащил в дом охапку соломы, разостлал на полу, улегся и стал смерти ждать. В те времена все эстонцы встречали свой смертный час на соломе — правый и виноватый, богатый и бедный, хозяин там или батрак.

Едва он улегся, как в комнату входят три мужика с ужасными рожами и сразу к нему: один сел на ноги, другой грудь оседлал, сдавил горло ручищами, а третий склонился над изголовьем, держа наготове мешочек из бычьего пузыря. И вот уж душа несчастного батрака затрепыхалась в мешочке за пазухой у третьего мужика в ожидании адских мук. Не говоря ни слова, эти разбойники раздели усопшего, содрали с него кожу и давай примерять на себя.

Первый примерил — ему она оказалась тесна, другому велика, а третьему пришлась как раз впору.

Тогда первые двое, прихватив с собою тело умершего, ушли, а третий надел на себя одежду Тыну и улегся вместо него на солому будто покойник.

Пришли домочадцы, видят, Тыну умер, а маленькая Вийю без памяти. Ну, мертвого не воскресишь, а маленькая Вийю помаленьку опомнилась, и когда напоили ее водою с донышка перевернутой бутылки, поведала матери все, что видала. Тийю же крепко ей наказала никому о том не рассказывать.

На третий день похоронили Тыну, как и всех честных людей, как будто ничего особенного и не случилось.

Прошло время. Сидели раз Тийю с маленькой Вийю дома одни. Мать пряжу пряла, дочурка кудель чесала. Ничто не нарушало вечернего покоя, лишь жужжала прялка да раздавалось пенье сверчка. Мать и дочурка работали молча. Наконец дочке надоело молчать.

— Мамочка, расскажи сказку, — попросила она.

— Сказку? Да я и не помню их, сказок-то.

— Помнишь, помнишь! Мамочка, милая, расскажи!

— Ну ладно. Зажги-ка новую лучину, эта вон догорела.

С треском разгорелась лучина, и Тийю принялась за рассказ.

— Жила в нашей деревне одна семья. Дом их в ту пору стоял на отшибе, в полверсте от деревни, у леса. И жила в той семье сиротка по имени Кати. Она только на свет появилась, как мать у ней померла. Росла она одна у отца, и годков ей было как и тебе. Уехал раз отец с обозом, и осталась Кати в дому одна. Вечером приходят к ней посидеть четыре девушки, прялки приносят, все компания. Ну и хорошо. Прядут за разговором, сказки рассказывают, а больше все о девушках да парнях, да и прочих не забывают. Вдруг входят четыре парня. Двое с гармошками, один с волынкой да еще один со скрипкой. Ни слова не говоря, садятся они по лавкам и давай играть да шутки шутить. Девушкам они по нраву пришлись — веселые, статные, чего еще надо! Только вот, поглядеть, дак зубы у них вроде чуток длинноваты, а так ничего. Маленькая Кати во все глаза на них глядит. Вдруг примечает: у парней-то с-под кафтану у каждого лисий хвост торчит! Она девушкам потихоньку показывает, а те, знать, не видят, смеются только. Тут парни стали играть в очередь, один играет — другие с девушками танцы танцуют. Жарко стало парням, и просят они напиться. А в доме, как на грех, нету воды. Девушкам неохота, лень им в деревню идти, ну и послали Кати. Ну, Кати пошла. Через какое-то время приходит с водой, глядь, а в дому никого, тех-то и след простыл. А на полу — клочки девичьих волос и одежи лоскутья! Парни-то те не парни, а черти, знать, были! Они и девушек съели, что те поленились, в деревню-то не пошли…