— Мама, мама! — закричала вдруг маленькая Вийю. — Слышишь, козел бродит в сенях? Слышишь, топочет: топ-топ, топ-топ…

— Успокойся, малышка! Откуда в сенях взяться козлу? — сказала Тийю, прислушавшись. — Это ветер дверью стучит.

И опять зажужжала прялка, понемногу выбирая с ворсилки мягкую кудель, да чесалка пошла поскрипывать в руках у маленькой Вийю.

— Мама! Неужто не слышишь? Там козел в сенях бродит, копыта стучат! — вдруг опять закричало дитя, бросив чесалку и прижавшись к матери своим маленьким тельцем.

Мать одною рукою остановила прялку, другою дочь обняла, прислушалась.

Нет, ничего не слыхать!

— Дитятко, уж не захворала ли ты? Ведь ты у меня не из пугливых, не боишься всякого вздору. А ну-ка, нету ли жара у моей ненаглядной дочурки? — и Тийю погладила малышку по белобрысой головке и, отведя прядки волос, пощупала лобик.

Жару вроде бы не было, но Вийю дрожала всем телом, хотя печку топили недавно и в комнате было тепло.

— Может, сказка тебя напугала? — спросила Тийю, взяв дочку на руки и нежно целуя.

— Мама! Мамочка! Козел уже сени прошел, за дверями стоит! — опять закричала малышка, крепко обняв мать за шею и дрожа как осиновый листок.

И едва она это сказала, как заскрипела наружная дверь, потом распахнулась с шумом вторая, и в комнату вошел Тыну.

— Тийю, ссади Вийю на пол! — заорал он с порога.

— Мамочка, милая! Не спускай меня с рук, папа тебя укусит! — взмолилась малышка.

— Не спущу, не спущу, доченька, — погладила Тийю дитя, крепко прижимая к груди. Сердце у нее так колотилось, вот-вот выскочит.

— Тийю! Сбрось ее на пол! — зарычал Тыну ужасающим голосом.

— Ни за что! Убирайся к себе на кладбище, откуда тебя сам черт отпустил! — говорит Тийю, собравшись с последними силами.

Тут пропел на насесте петух.

Заскрежетав зубами, бросился Тыну вон. Тут и Тийю услыхала стук козменых копыт в сенях и за порогом.

И потом много раз слыхала маленькая Вийю топот за дверьми, но никто не явился, потому что и другие люди были в дому.

Но вот через какое-то время опять они остались одни. Топилась печь, и малышка Вийю тихо сидела в своем уголке, а Тийю у печки. Она рассказывала дочке сказку про то, откуда на свете взялся дым.

— Давным-давно не было у огня ни дыму, ни копоти, — начала она свой рассказ. — И была теплая летняя ночь. Все в природе дремало: люди в своих лачугах, отдыхая от дневных трудов, скот в стойлах и хлевах, жуя свою жвачку. Одна только Сырая долина не угомонилась. А все люди, кто же еще не дает природе покою! Там у Мокрого леса костер горел, пастухи были в ночном. Сидели они вкруг огня, вели потихоньку беседу. Как раз бросили они в костер хворосту последнюю охапку, и один уж хотел в лес за новым идти. Вдруг слышат: в лесу будто плач какой или стон раздается.

Прислушались пастухи, которые и на ноги повскакали. А плач этот все ближе.

— Что там такое стряслось? — удивлялись они.

А лес отзывается эхом:

— У-у, у-у…

— Может, дух лесной? Аль лешачиха? — гадают они. И сами ж в ответ:

— Вроде не то. Леший жалобно воет, а лешачиха не может быть, плачет-то вроде мужик!

А плач все ближе, уже на опушке. Шаги чьи-то слыхать, ветки трещат. Все туда глядят.

— У-у, у-у! — уже совсем близко, и выходит из лесу кто-то большой, черный такой. Плачет, вздыхает, подходит к огню. А сам все ох да ах, у-у да у-у.

Пастухи подивились. Это мужик был, огромный, с большой бородой.

И тут смех их одолел. Плакальщик-то этот знаешь кто был? Это был сам Нечистый.

— Эй, старина, чего воешь, какая беда?

— Мать что ль, по шеям надавала?

— Али бабка мерку сымала, что остались портки в красную полоску?

Тут он не то что заплакал — завыл во всю мочь. Рожу руками закрыл, к огню на корточки сел, согнулся в три погибели. Слезы текут в три ручья, по рукам, по бороде.

Пастухи ну еще пуще смеяться да зубоскалить. Потом он поутих, его и спрашивают, что у него за горе. Черт утирается, носом сопит:

— О-ох, ох… у-у-у… померла… ох… ба-а-бка… померла-а-а!..

Тут пастухи так зареготали, что и про бедного чертяку забыли совсем. Один говорит:

— Парни, а он, ей-богу, не врет. Намедни мне один наш пастух сказывал: у Аннуса-то, из Железной Дыры, и впрямь пропала белая кобыла. В болоте утопла. А этот-то, горемыка чертов, как раз оттуда идет со слегою! Эй, приятель, дак это бабка твоя, что ли, была?

И опять пошла потеха.

Отнял он от лица руки и говорит:

— Вам бы меня пожалеть, а не шутки шутить!

Такие слова пастухам не по нраву пришлись:

Ишь, сирота отыскался!

— Видали! Хочет, зверюга, чтоб мы по евонной старухе пролили слезу!

— А дубины не хошь?

Нечистый тут обозлился.

— Не хотите добром, — говорит, — силой заставлю заплакать.

— Ого! А ну-ка заставь!

Тот, не говоря больше ни слова, как на корточках был, поворотился задом к огню. И сразу оттуда пошел шип да смрад, будто змеиный клубок в огонь бросили. Поднялось синее облако и тут же прянуло вниз, никто и отскочить не успел. И защипало у всех в носу, потекли слезы из глаз.

— Ну что, заревели? — Нечистый злорадствует. — Плачьте теперь до скончанья веков, вы и все, кто будет за вами! — И в лес сиганул.

С той поры и повелось: где огонь, там и дым, — закончила Тийю. — Вот дым-то откуда взялся на свете.

— А теперь, дочка, зажги-ка лучину, пойдем в заднюю комнату. Ты пряжу будешь мотать, а я заштопаю пару носок.

Пошли они в заднюю комнату.

— Мама, мама! — крикнула вдруг Вийю. И не успела она мотовило отставить, к матери подбежать, как дверь распахнулась настежь и появился Тыну. Это так быстро все сделалось, что даже кудлатый Мури не успел зарычать, куры на насесте не шелохнулись. Мать с дочкой на своих местах так и застыли.

Мертвец, видя это, приказывает:

— Тийю, ну-ка поищи у меня в голове!

Делать нечего, пришлось ей подчиниться.

А маленькая Вийю шепчет ей потихоньку:

— Мама, гляди, какие у папы большие зубы!

Тийю будто что вспомнила:

— Сейчас, Тыну, не гневайся, погоди чуток. Я только схожу кашу проверю, а то пригорит.

А каша в котле варилась, на крытом гумне.

— Дай-ка вожжи, я тебя привяжу, а то еще выйдешь на волю.

Тийю сняла с гвоздя вожжи, подала Тыну. Тот привязал ее за руку, а другой конец сам держит, не выпускает. Так на привязи и пошла Тийю через порог, на гумно.

Время идет, Тыну на дверь косится, а Тийю все нет. Он дернул вожжу, потянул — нет, не идет.

— Тийю, иди сюда! — зарычал он в дикой злобе.

А вместо ответа раздалось с гумна петушиное пенье.

Заскрежетав своими ужасными зубами, вскочил мертвец на ноги и дернул вожжу изо всех сил. А там кто-то сопит, пыхтит, упирается в высокий порог. Вурдалак, остервенясь, так стал тянуть, что чуть не лопнул с натуги. Наконец на пороге, пыхтя и упираясь, появился кто-то живой.

Тут петух пропел во второй раз. Зарычав, бросился вурдалак к двери, сгреб того, кто там был, в охапку и сгинул как ветер. Тут пропел петух в третий раз.

А немного погодя вернулась в комнату Тийю. Она дрожала и была бледна, как полотно, а все же улыбалась счастливо. Целуя напуганную Вийю, она рассказала, что привязала заместо себя к вожже козу, которую недавно в дом привели, а сама залезла под насест. Вурдалак-то в спешке не разглядел и уволок козу вместо Тийю.

С тех пор он пропал навсегда.

Людская молва правду ль сказывает или нет — поди разбери, а только с тех пор Муравьиный хутор зовут в народе Бесовым хутором, а Тыну-батрака — Тыну Бесом.

В давние времена было на свете семьдесят семь болезней и семьдесят семь смертей. У каждой болезни своя смерть, у каждой смерти угольно-черные крылья.

Однажды в тяжелый неурожайный год послал Старик на землю сразу все семьдесят семь смертей и сказал каждой смерти, сколько людей она должна свести в могилу.

Семьдесят шесть смертей без всякой пощады выполнили приказ Старика, но семьдесят седьмая смерть никак не могла справиться со своей задачей. Дело в том, что она была слишком мягкосердечна: то ей было жаль одного человека, то другого, то она не решалась умертвить того, то другого, кто был нищетой и голодом, казалось, обречен смерти. Вот ей и пришлось еще долго после своих подруг бродить по земле потому, что ей не хватало еще одной души, а без этой недостающей души нельзя было и думать появиться перед Стариком.

Однажды она собралась с силами, ожесточила свое сердце и явилась в дом старого столяра, единственного сына которого она уже давно заприметила. Она подошла к изголовию кровати мальчика, как это в таких случаях было принято у нее и ее подруг. Больному мальчику сразу стало очень плохо, и он потерял сознание.