Вернулись сестрицы каждая к себе. Одна сестра в свою сторожку, заветную, тропинку к которой никому не сказывала. А потому никто и не знал, где она от людских глаз секреты свои таила.

И другая сестра как развела огонь в своей тесной пещерке, что притаилась в чащобе лесной, как присела к очагу, так и задумалась. Обе, хоть и всегда во всём врозь, а только об одном и думают: «Как на свою сторону ученицу переманить?»

И то верно: что у одной, что и у другой сестры за долгую прожитую жизнь накопился груз знаний изрядный. И обеим сёстрам хотелось передать свои знания и мастерство врачевания в надежные руки.

Так текли дни обеих сестриц-целительниц в одних и тех же размышлениях. И поэтому обе сестры мигом откликнулись на приглашение трактирщицы отобедать у неё. Чтобы посоветоваться трактирщице с ними о задуманном. Обе сестрицы тщательно подготовились к встрече, на которую каждая возлагала большие надежды. Бережно укладывали в котомки обереги разные и собранные в полнолуние целебные травы весеннего чистотела, настоянные на росе корни осеннего одуванчика. И всякие такие капли, расчудесные составы которых в секрете держали, никому не сказывали. Особенно друг от дружки таились. И уж из чего они их сотворили? Ну да ладно, всё равно теперь не узнать!

Столкнулись сестрицы-целительницы у самых дверей трактирщицы. Обе запыхались. Еще бы! Котомки-то тяжеленные набрались. Каждой хотелось мастерство показать и доказать своё превосходство во всяких расчудесинах! Вот и набрали снадобий разных.

Раскладывая угощение на столе, хозяйка слушала и запоминала тайны целительства, которыми щедро сыпали наперебой сёстры-целительницы. А она-то всё сетовала на то, что, сколько голову ни ломала, а выбрать не может:

– Вот если бы что-нибудь этакое показали вы, чтобы сразу ясно стало, какая из вас, целительниц, посильней другой будет. Вот тогда точно бросила бы я, трактирщица, все свои тёмные дела! И училась бы исцелять людей! И добрые дела творить наловчилась бы! – уверяла трактирщица, смахивая слезы сожаления и мнимого раскаяния, которые скатывались по румяным и толстым её щекам.

Стали сёстры мастерство своего целительства и чудодейства ей показывать, чтобы трактирщица смогла выбрать, к которой из сестер в ученицы идти. Достала младшая сестрица с самого дна котомки два жёлудя. Один жёлудь – красной, а другой – чёрной нитками обмотаны.

Тот жёлудь, что красной ниткой обмотан был, отдала трактирщице. И строго-настрого повелела:

– Как увидишь то, что сейчас сотворю, так скорее размотай нитку и окропи то, что увидишь, тремя каплями из этого жёлудя! И поскорее!

Как договорила, проворно чёрную нитку с желудя сняла. Ручонки сухонькие над седой своей головой подняла, жёлудь разломила и прошептала чего-то непонятное. Выпали из желудя три капли, да только ни одна не упала на голову старушки. А разлетелись все три звёздным сиянием. Да таким ярким, что и сестрица её, и трактирщица зажмурились. А потом, протирая глаза, увидели, что вместо старушки-знахарки сверчок сидит на столе и громко верещит. Заливается от удовольствия, что превращение так ловко получилось: «Полюбуйтесь, мол!» Восхищалась от изумления трактирщица, видя такое чудо. Обидно стало другой целительнице, что, ещё не посмотрев, на что она, старшая сестра, способна, трактирщица уже младшей восхищается. И расхваливает! Раскрасневшись от досады, достала старшая сестра из своей котомки два напёрстка. Один наперсток чёрным сургучом запечатанный, а другой – красным. Тот, что красным сургучом запечатан, трактирщице отдала. И строго-настрого наказала трактирщице, чтобы после того, как налюбуется трактирщица на подвластные старушке чудеса, чтобы поскорее окропила бы капельками из ее напёрстка то, во что старушка себя превратит своими чародейскими стараниями. И, как окропит её трактирщица, так прежнее обличье к старушке сразу и возвратится.

Сверчок сидит на столе и верещит, что её превращение самое лучшее, и ничего другого и смотреть-то не стоит! А трактирщица в одном кулаке желудь, в другом кулаке наперсток сжимает. А старшая сестра-целительница тем временем чёрный сургуч ломает. И, подняв руки высоко над головой, вытряхнула из напёрстка что-то. Но ни капли из него не выпало. Только шум странный поднялся. Точно большая птица крыльями захлопала. И посыпался из наперстка целый ворох перьев. Перья клубились шелестящим вихрем вокруг старой целительницы. А она взмахивала руками, пока все перья вдруг разом не пристали к ней. Сидит, точно кто-то подушку на неё вытряхнул. Крикнула-ухнула она по-совиному и превратилась в сову. Большую, нахмуренную сову. Тут трактирщица бросила в карман и жёлудь, и напёрсток обеих сестриц. Окошко пошире распахнула. И выгнала сову прочь. До сверчка дело не дошло. Сам ускакал, мгновенно сообразив, что никто спасительными капельками кропить его не собирается. Куда там! Не прихлопнула бы хитрая трактирщица!

Ах! Вот и вспомнила, откуда про это всё я узнала! Как– то раз никак уснуть не могла. То сверчок неугомонный верещал среди ночи, спать мешал. То сова, сидящая на дереве за окном, ухала громко, громко. Прислушалась я, о чём это они. И услышала их рассказ обо всём этом. Они всё спорили меж собой и доказывали друг другу, что кто-то из них умней другого. Всё, как услышала, так вам и рассказала. Хотела расспросить о той злодейке-трактирщице, но они так долго и нудно до самого утра препирались друг с другом о том, которая из них двоих в чародействе посильнее была, что и сама я не заметила, как заснула. А когда проснулась, утро было тихое, безмятежное. Ни сверчка, ни совы не было. Прислушалась. Подождала. И поняла, что расспрашивать больше не у кого. Но, может быть, в другой раз выпадет случай встретиться с ними, тогда уж обязательно расспрошу у них и вам все расскажу.

Мал-мала меньше в семействе у Афанасия. А родителей – нет. И стал Афоня с детства своим осиротевшим братишкам и сестренкам вместо отца и матери. Может быть, поэтому и вырос Афоня человеком сердечным, за всё ответственным. И на все руки мастер. Но особенно любил Афоня порыбачить. И семейству пропитание, и себе удовольствие! Закинет удочку и останется наедине со своими мыслями, мечтаниями, рассуждениями.

И всё-то в его грёзах ладно складывается – и сыты все кругом, и всем довольны. Бывало, так замечтается, что и до глубокой ночи на реке с удочкой засидится. Так было и в тот раз. Размечтался Афоня, сидя в лодке.

И вдруг почувствовал, что клюёт рыба. И, судя по всему, пре большущая рыбина клюнула! Мотает Афанасия вместе с удочкой туда-сюда. Вдруг хвост огромадный над водой показался. Шлёпнула рыбища хвостом по воде – волна по реке побежала в разные стороны. И вдруг эта рыбина поволокла Афонину лодку за собой вдоль речки! Да так быстро-быстро помчала, и с невиданной силой!

Отродясь Афоня подобной зверины не видывал! Уж такое сияние от неё исходило, словно молнии отскакивали, аж глаза слепило так, что Афоня зажмурился. Но успел рассмотреть, что над её головой гребень из самоцветов причудливый красуется. Ярким разноцветьем переливается. Чешуя на той рыбище сверканья ослепительного. А ее злобная морда усищами, как жгутами закрученными, украшена. И глаза точно человечьи, но большущие. От злости вращаются и красным светом горят. И полное свое неудовольствие и презрение к нашему Афоне выражают.

И вот этакое чудище вдоль по реке Афоню мчит. Но крючок Афоня привязал стальной, крепкий, вот он за бок рыбину и зацепил. От боли взвилась рыбина под небеса, а освободиться никак не может. Крепко зацепил ее крючок. И что совсем чудно – так это то, что чудище крылья распластало и взлетело. Над речкой туда-сюда мечется. Крыльями хлопает. Афоня оцепенел от ужаса такого невиданного. Поэтому и рук не разжимал, а только смотрел на всё это своими голубыми, круглыми от изумления, глазами, уцепившись за свою удочку, думая:

– Господи!!! Вот и домечтался я, грешный, что этакие чудеса видеть стал. Проснуться бы поскорее от греха подальше!

Но оказалось, что чудище только начало силищу свою окаянную показывать. Ещё выше, точно орёл под небеса, воспарило и за собой Афоню подняло высоко над землей. Глянул Афоня вниз и увидел, что его лодочка сиротливо плывет по течению без хозяина.

Потом углядел Афоня, что морда у чудища с большущим клювом. Норовистым, как орлиный, но крупнее и страшнее. Да этим клювищем всё клюнуть Афонюшку прямо в темечко его кучерявое пытается. А Афоня только головой мотает. Ох, и муторно ему стало от всей этой напасти нежданной. А эта вражина, зверь-рыба птицевидная, не унимается! Плавник хвостатый распушила, а под ним змеиный хвост притаился. И вот этим хвостом, точно плетью, нашего бедолагу Афонюшку без всякого уважения прямо по лицу – хрясь и хрясь! А потом и ещё шибче – хря-я-я-сь!!! И всем своим видом выражает:

– Отстань, мол, от меня, Афоня! Отцепись!

И злобно при этом глазищами сверкает. Так он и сам был бы рад от этого чудища отцепиться, но только уж больно высоко над землёй поднялась зверюга страшная, утянув за собой и Афоню. Поздно спрыгивать, верное дело – разбиться можно! Но, несмотря на всю эту жуть, чувствует Афоня, что не в полную силу бьёт его чудище. И хотя приходилось Афоне жмуриться и уворачиваться от ударов, но разглядел он, что особенным светом на хвосте у этой чудо-животины что-то поблёскивает. Изловчился и рассмотрел, что на змеиный хвост перстень надет. Да такой красоты, что правая Афонина рука сама к нему потянулась.