— Ну? — сказала Опаль, переминаясь с ноги на ногу от нетерпения. — Чего же ты ждешь?

Она уже не казалась такой милой или невинной девочкой.

Я сел за прялку и взял несколько соломинок. Теперь я смотрел на происходящее глазами Опаль, насколько же глупо всё выглядело. Куда уж мне, маленькому глупенькому мальчишке, спрясть из соломы золото? Я выдумал себе, будто бы я великий герой, но тут я понял, насколько глупо выглядел. Дрожащими руками я продел солому в прялку и начал прясть, не дыша, в готовности, что она вот-вот выскользнет и упадет на землю, только чтобы поиздеваться надо мной.

Жух жух жух.

Опаль воскликнула и закрыла рот руками. Её глаза излучали тот же жадный блеск, который я так хорошо знал: такой же блеск был в глазах мельника. Она потянулась к золоту, но я остановил её своей рукой.

— Что я получу за это? — спросил я.

— Что ты получишь? Я должна что-то тебе за это дать?

— Ты хочешь, чтобы я спрял столько соломы в золото бесплатно?

— Чего же ты хочешь?

Перед глазами пронеслось всё то, чего я хотел: больше еды на Горе, лошадь взамен Ничто, больше кур, семью, полное имя. Но сама необходимость просить чего-либо плотно запечатала мой рот. Ведьма точно сказала, что я не мог требовать чего-либо, я мог только умолять и довольствоваться тем, что дадут:

— Что ты мне за это дашь? — повторил я.

Опаль облизнула губы с безучастным взглядом. Она приложила палец к губам, а потом подбоченилась. Боже, что ей пришло в голову?! Я начал подозревать, что имя Опаль сулило красоту, но не ум.

Наконец, она дотронулась до шеи.

— Я дам тебе своё ожерелье, — сказала она. Я вздохнул с облегчением. — Мне его подарил отец, оно сделано их чистого золота.

Даже, скорее всего, оно сделано из того золота, которое сделал я. Я взял ожерелье и положил его в карман, глубоко дыша. Ну, не так уж и плохо.

— Закрой окна, — сказал я, приступая к делу. Они всё ещё были распахнуты.

— Мне нравится, когда открыты. От соломы я чихаю.

— Я собираюсь спрясть кучу золота. Феи со всей округи слетятся и будут роиться здесь, если оставить окна открытыми, а они похуже чихания.

— Она нахмурилась и закрыла окна, я снова принялся прясть.

Жух жух жух.

Потихоньку куча соломы превращалась в золотой стог. Опаль некоторое время внимательно наблюдала за происходящим, а потом уснула на полу с мотком золота в руках

Я спрял последнюю солому в золото по мере того, как небо становилось пурпурным. Вылез из окна, глаза слипались, всё тело ломило от усталости, мне приходилось напрягаться вдвойне, чтобы спуститься вниз по стене.

Я выполнил свой долг и мог отправляться домой, но сначала мне нужно было поесть и немного отдохнуть. Я пробрался к конюшне, где съел остатки хлеба, который достал из сумки. Мне так захотелось пить, что я попил воду, которая предназначалась лошадям. Им не было дела. Затем я обнаружил пустое стойло и соорудил себе там гнездо из соломы. Мне начинала нравиться солома: в ней удобно было спать, и феям она не нравилась. Мне подумалось, что солома куда лучше золота.

Засыпая, я поклялся себе, что никогда больше не буду прясть. НИКОГДА. И на золото мне больше не хотелось смотреть. Но я был настолько уставшим, что не мог разумно мыслить. 

Я проснулся от ржания лошадей и кряканья уток. Когда я открыл глаза, то обнаружил, что нахожусь в опасном положении. Прямо возле моей головы маячил лошадиный зад.

Люди перекрикивались, открывали ставни, хватая ведра и веревки. Кто-то подошел к моему стойлу и вывел коня, что стало огромным для меня облегчением, но потом пришел другой человек и воткнул вилы в сено, едва не попав мне в глаз. Я пискнул и прикрыл рот. Слуга пробормотал что-то о крысах и ушел.

Я не знал, что делать. Если я выйду из конюшни, остановит ли меня кто-нибудь? Ищут ли они все еще ночного воришку? Я решил, что будет лучше, если я пока останусь на месте, пока все не стихнет, может быть, до самой темноты, а потом я пойду домой.

Я ждал. Считал солому, гадая, сколько золота из него может получиться. Мне хотелось есть. Я уже отвык голодать длительное время с тех пор, как начал торговать золотом с мельником. Теперь я был так голоден, что жевал соломинки. А потом мне захотелось пить. Во рту стало горячо и сухо, так что я снова попил из лошадиного корыта.

Трудно сказать, сколько прошло времени, когда ты голоден и тебе нечем заняться. Говорят, что минута все равно остается минутой, неважно, где ты находишься и что делаешь, но мой мозг отказывался это понимать. Мне кажется, что время — это просто аферист. Когда у меня дел невпроворот, оно сжимается, но, когда мне нечего делать, оно потягивается и зевает, посмеиваясь над моей пыткой. Порой минуты тянутся часами. И это был один и таких случаев.

Я не находил себе места, переживал. Гадал, что случилось с Опаль. Пришел ли король за золотом? Отправится ли Опаль теперь домой?

Наконец, в конюшню проникло красно-оранжевое закатное солнце. В конюшне опять стало шумно и оживленно. Слуги распрягали лошадей, кормили и чистили их. Все слуги громко болтали. Мне было скучно от того, что им казалось интересным. Лорд Так-и-так женился на Леди Такой-то-Такой-то. Служанка опрокинула на кого-то бокал вина. Барон Какой-то-Там опять нес бред о троллях в Восточных Лесах.

— Иди и помоги мне с этой кучей соломы. Король желает, чтобы ее всю отнесли в западную башню.

В мою кучу соломы погрузились вилы.

— Зачем? Мы же только что набили матрасы свежей соломой.

— Не знаю. Он хотел, чтобы прошлой ночью туда отнесли лишь кучу, а теперь желает, чтобы всю солому из конюшен до последней соломинки отнесли в восточную башню.

Их вилы втыкались в солому одни за другими, и я был вынужден сдвигаться и ворочаться, чтобы они не прокололи меня.

— Король что, корзины плетет?

Слуги рассмеялись. Они наполнили тележку соломой и ушли. К счастью, они не заметили моей головы, торчащей над оставшейся кучей.

Я спрятался за большие баки, пока не стало темно и все не затихло. Меня трясло. Я не мог пойти домой. Не теперь, когда Опаль по-прежнему в беде. О, как бы мне хотелось, чтобы я их не слышал! Но с чего же я удивляюсь? Почему я об этом не подумал? Вчерашняя ночь была всего лишь проверкой. Конечно, король Барф прикажет принести еще больше соломы, всю солому, которая есть, и заставит Опаль прясть ему золото. Но даже после этого будет ли он удовлетворен? Остановится ли он вообще?

Мне не хотелось сейчас думать о будущем. Я должен подумать о настоящем. Опаль все еще в беде, и это была, больше, чем моя вина. Я не мог ее бросить.

Мне оставалось лишь вернуться в башню.

Когда я выпал из окна на этот раз, Опаль, казалось, ждала меня:

— О, я знала, что ты придешь, Роберт!

Роберт?

— Я Румп, — сказал я.

— О, не думай об этом. Я знаю, что Фредерик с Бруно обзывали тебя всякими разными дурацкими именами. Но я не стану. Я буду звать тебя Робертом. Это подобающее имя.

Она улыбнулась, словно это добрейший поступок, но я не мог улыбнуться в ответ. Я с открытым ртом глазел на всю эту солому. Ее было в два, нет, в три раза больше, чем до этого. Ее свалили у стен почти до потолка.

— Дыхание тролля, — пробормотал я.

— О, все не так уж и плохо, да? — сказала Опаль. — Ты ведь такой умный, можешь спрясть это все, не моргнув и глазом.

Мне поплохело, да и выглядел я, пожалуй, неважно. У Опаль глаза наполнились слезами, когда она заговорила, подбородок ее дрожал:

— Ты должен! Король говорит, если все до последней соломинки не превратится в золото, я умру! Они у-убьют меня! — она стонала, хоть я и не думал, что это было также искренне, как прошлой ночью. Не было никаких розовых соплей. Но искренне она рыдала или нет, был ли у меня выбор?

— А что ты мне дашь? — спросил я.

Опаль надула нижнюю губку так, как бывает у малыша, когда он готов расплакаться.

— Я уже отдала тебе свое ожерелье. Оно сделано из чистого золота, ты, болван! Ты вообще представляешь, сколько оно стоит?

— Это был расчет за прошлую ночь. Ты должна дать мне что-то за сегодняшнюю. Кроме того, я ведь для тебя гору золота сооружаю, — сказал нетерпеливо я. И кто из нас болван?

Опаль отчаянно озиралась. Я нервничал от того, что мне приходилось наблюдать за тем, как она размышляет. Она, казалось, ничего не понимала и была заинтригована. Опаль провела рукой по волосам, облизала губы, покопалась в платье и, наконец, обратила внимание на свои пальцы.

— Я дам тебе свое кольцо, — сказала она, стягивая колечко с пальца. Оно не было ни золотым, ни серебряным, скорее всего, сделано из дешевого олова, но у него был небольшой камушек, отсвечивающий белым с завитками фиолетового и синего. Опал.

— Его дала мне мама, — сказала она, — перед тем как умерла.

Она вложила мне его в руку, и я почувствовал угрызения совести. Я не думал, что у нее было что-то ценнее золота, что она может дать мне или пообещать, но теперь я видел, что это был бесценный знак внимания. Я начинал по-настоящему ненавидеть эти сделки и обещания. Впрочем, ничего ужасного тут не было.