Да, так вот, вышел этот человек с мешком, а там хлеб, свитер, документы да эта книжечка. Больше ничего. У тети Лизы тоже было не больше. Она приехала к нам из Ленинграда только с одной сумкой из коричневой кожи – сумка старая, с морщинами и потертостями. Она пахла, конечно, карамельками, ведь половину сумки занимал мешок с конфетами, а еще там было что-то из одежды, тетрадка и старая книжка. А документы у тети Лизы были все в кармане пальтишка. Она приехала в сентябре, почти совсем в начале, но было очень холодно, градусов семь. Приехала она за три дня до папиного отъезда. Мы вместе тогда ходили на большой вокзал провожать папу, папа с огромным чемоданом еле втиснулся в вагон, потом мы увидели его за стеклом. Он смешно сплющил нос о стекло, а мы махали. На перроне тетя Лиза все порывалась сунуть папе свои карамельки, но тот брезгливо отталкивал ее руку, а мама от этого морщилась и недовольно поглядывала на тетю Лизу. Вообще, как я теперь понимаю, мама не очень-то с тетей Лизой ладила. Она относилась к тете Лизе с раздражением, просто терпела ее до поры до времени. Да, к сожалению, это «до поры» наступило довольно скоро. Но до этого грустного дня тети-Лизиного отъезда произошло то самое, о чем мне хотелось тебе, мой мальчик, все-таки в этот раз рассказать. Хотя, может быть, это не так уж интересно и к тому же маловероятно.

Все началось в новогоднюю ночь, когда мама, как всегда, ушла в гости к своим друзьям, а я остался с тетей Лизой, которая долго сидела со мной, читала мне сказку – страшную и очень интересную сказку про холодное сердце, а потом поздравила меня с Новым годом, налила лимонада, дала шоколадных конфет. Потом позвонил папа из Красноярска и сказал, что привезет мне чучело настоящего ястреба. Потом мы сидели с тетей Лизой в комнате, погасили свет и смотрели на праздничное небо над Москвой. И я снова вспомнил о том человеке и о Хармсе, который по нему скучал. А этот человек ушел из дома зимой, утром, хоть и мороза не было, а все-таки уходить из дома зимой надолго не очень-то приятно. У него был мешок и еще дубинка. Что за дубинка? Может, Хармс немножко не так сказал – не дубинка, а дорожный посох. Ведь когда человек уходит из родного дома в долгое странствие, ему необходим дорожный посох, прочный и легкий посох. С таким вот посохом и ушел человек.

– Тетя Лиза, – сказал я почему-то шепотом, – мне все-таки ужасно хочется найти этого человека. Ведь Хармс просил.

– Просил, – отозвалась тетя Лиза. – Еще как просил.

– Но как мне это сделать, тетя Лиза?

– Как? Надо подумать. – И тетя Лиза села за стол и включила настольную лампу.

Праздничная ночь за окном пропала, вместо нее стали видны стол и склоненная голова тети Лизы там, за стеклом. Сначала она поскрипывала пером, которым пользовалась, когда рисовала тушью, потом взяла краски. Я долго глядел на нее, на ее отражение в стекле. Думал о человеке с мешком и дорожным посохом, думал о маме там, в гостях, представлял ее смеющейся, и мне было чуть-чуть обидно. И неожиданно заснул. Заснул и не заметил, как тетя Лиза перенесла меня в постель, как под самое утро пришла мама. Не заметил и то, как пришел Дед Мороз и положил под елку подарки.

С каким замиранием сердца я проснулся наутро и пошел чистить зубы, причем краем глаза, сдерживая дыхание, посматривал туда, под елку. Да, там было несколько свертков. И самый большой – мне. И вот я уже шуршал бумагой, стоя на коленках под ароматной елкой, – и вдруг, вместо неведомой и неожиданной игрушки, увидел четыре массивные книжки. Это был толковый словарь русского языка. «Тебе уже десять лет, – писал на открытке Дед Мороз, – и ты любишь читать, любишь наш прекрасный русский язык, такому мальчику – настоящий взрослый подарок». Странное дело, ведь мне дарили много хороших игрушек на все новые года, но я не помню ни одной, а вот эти тяжелые зеленые книги толкового словаря помню прекрасно. И прекрасно помню комок слез в горле, глухую прохладную обиду в груди. Потом мы с мамой и тетей Лизой пили чай с тортом «Сказка» – я его очень любил. Я никак своего огорчения не выказал, а тетя Лиза потом подарила мне красный пластмассовый меч в ножнах – и это было настоящее утешение, а еще самодельную книжечку, в четыре странички. На первом развороте был нарисован уютный домик со светящимся окном, вокруг снег, небо в точечках звезд и с тонким месяцем, а от дома идет тропинка, и по ней топает человек с мешком и дорожным посохом. А на втором развороте – тот же человек вступал уже в темный лес, где за каждым деревом маячили волки или даже разбойники. И конечно, там написан был тот любимый тети-Лизин стишок. А еще на обратной стороне последнего листа был нарисован Хармс. Он сидел грустно на лавочке и смотрел куда-то вдаль, туда, куда уходила пустая улица с одним только трамвайчиком и несколькими лужами на булыжниковой мостовой. А над улочкой нависал балкон с лепниной, который подпирала мускулистая кариатида. Я сразу понял, что это именно Хармс сидит на лавке, ведь он был немножко смешной – с длинным носом, в коротком пальтишке, совсем почти таком, как у тети Лизы, и всклокоченными волосами. Он был смешной и все-таки грустный. Он, конечно, ждал того человека, который ушел, ждал своего друга, который пропал в темном лесу, и надежды дождаться его было очень мало. Я тогда почти не обратил внимания на эту книжку. С меня довольно было тех четырех зеленых томов, которые предательски вылезли из-под красивой подарочной бумаги. Сунул ее куда-то между тетрадками и все. А ведь она на самом деле была прекрасной книжкой, чуть ли не самой лучшей книжкой на свете. Я очень жалею, что этой книжки я не могу показать тебе, мой мальчик. Ее нет у меня, она исчезла, а почему – может быть, узнаешь потом.

Как всегда, быстро летели каникулы, я то гулял с одноклассниками – катался с ними с ледяной горки к пруду, играл в хоккей на том же пруду или выкапывал в глубоком снегу таинственные ходы, где так здорово лазить, с ужасом ощущая, как за шиворот забирается комок ледяного снега. То сидел дома с тетей Лизой, она часто усаживалась на диван рядом со мной и рассказывала мне что-то о старых временах, когда по улицам стучали копытами лошади, а из труб городских домов поднимался дым, читала стихи и просто сидела за столиком и что-то выводила тушью. А я смотрел на нее, и было мне как-то очень хорошо рядом с ней. Мама немножко была недовольна, что я так полюбил тетю Лизу. Ей становилось обидно, что это не с ней я сижу рядышком на диване, с таким упоением слушая стихи и сказки. Но что делать, ведь у нее было очень много работы и к тому же – диссертация. Но все-таки мама дня через три после Нового года съездила со мной в Лужники покататься на коньках. Мама хорошо умела кататься. У нее была такая изящная белая шубка, она весело мчалась на коньках, взявши меня за руку, смеялась и была очень молодая, словно и не мама мне, а старшая сестра. Потом она купила мне в буфете апельсиновый сок и ореховое кольцо. А когда я все съел, мы пошли к метро по липовой аллее и я подбирал крохотные липовые орешки, разгрызал их и с удовольствием обнаруживал малюсенькие чуть сладковатые съедобные ядрышки внутри.

И все-таки чаще всего мамы дома не было. Она даже несколько раз ночевала на работе, ведь у нее были совершенно неотложные опыты. В один из тихих каникулярных дней мама в очередной раз осталась на ночь в своем институте, а тетя Лиза засиделась со мной вечером допоздна, читала мне книжку про дядю Тома, который был негр и хотел спастись от рабовладельцев. Я все никак не хотел ложиться спать, просил ее читать дальше, а время было позднее. Тетя Лиза наконец остановилась, вскинула на меня свои темные, немного испуганные и в то же время решительные глаза и сказала:

– А ты не забыл про того человека?

– Какого? – испуганно спросил я.

– Значит, забыл. А ведь Хармс ищет его и ждет. И нет никого, кто поможет Хармсу. – Тетя Лиза нервно поднялась с дивана и пошла на балкон.

Дохнуло морозом из распахнувшейся двери, а потом тетя Лиза долго стояла на морозе, словно не могла надышаться. А я сначала глядел в окно на десятки горящих окон противоположного дома, а потом вскочил с дивана и стал искать тот тети-Лизин подарок, маленькую книжку. Я перерыл все тетрадки, но ее нигде не было. Наконец она вывалилась из-под учебника по природоведению. И я сел на пол около стола и принялся ее внимательно рассматривать.

читал я, и от уютного заснеженного домика сквозь сумрак вилась чуть заметная дорожка, а по ней шел человек с дорожным посохом и грубым холщовым мешком за плечами. Небо в крохотных иголочках звезд глядело на него немножко грустно и торжественно. А он шел и шел, не оглядываясь, хотя уходил надолго, и в доме он наверняка оставил самых родных людей, но надо было идти, иначе нельзя.