– Всем нужен отпуск, – сказала Октава.

– Нужен для чего? – уточнил Пронырсен.

– Для того, на что обычно нет времени, – объяснила Октава. – Накопить к зиме сил, чтоб сердца гореть не перестали.

– Мне к зиме надо накопить дров побольше, вот и всё. Так что некогда мне отлынивать и терять время на всякую белиберду. Лес ломится от дров, знай топором маши!

– Пронырсен, ты чудной! – крикнул Утёнок.

– Тсс, – шикнул на него Простодурсен.

– Да уж конечно, чудной – всё работаю и работаю, – откликнулся Пронырсен.

– Мухам на радость, – добавил Утёнок.

На это Пронырсен ничего не ответил. Сдул с носа каплю пота, развернулся и умчался назад в лес.

– Не надо грубить Пронырсену, – сказал Простодурсен Утёнку.

– Я не грубил. Просто повторил твои слова.

– О мухах я не говорил.

– Мухи – слово необидное, – возразил Утёнок.

– Оставим спор, – вмешалась Октава. – Сейчас нам надо выманить Сдобсена из-под кровати и идти в поход.

Утёнок взглянул на лес, куда умчался Пронырсен. Он увидел стволы, кроны, ветки, тени и солнце. Только Пронырсена не увидел – его уже и след простыл.

– Я возьму с собой свою коробочку, – сказал Утёнок. – Вдруг мне встретится что-нибудь для моей коллекции.

– В горах полно красот, – кивнул Ковригсен.

– А уж вдоль реки и того больше, – добавила Октава.

Ах, бабочка-крушинница! Лимонно-жёлтая, невесомая! Трепетная, порхающая, прелестная! Наверняка у неё есть кроватка у лета за пазухой. Или перинка у солнца под ухом. Она легче одуванчика, тише стоячей воды – не поймёшь, тут ли она.

Они долго, прищурясь, следили за жёлтой точкой. А потом пошли к дому Сдобсена. Замерли у старой перекосившейся двери. Постучали.

Ни звука, никто не кричит «Входите!», только петли скрипнули.

Они зашли внутрь. Ковригсен сдвинул вбок рубашку на окне, чтобы впустить побольше света.

В доме было грязно. Пара мокрых стоптанных башмаков стояла у кровати. На ней кучей громоздились подушка с одеялом. Горлышко опрокинутого стакана из-под молока было затянуто паутиной. На пыльном столе сиял одинокий чистый глазок. Похоже, кто-то долго тёр его до блеска.

– Надо проветрить, – сказал Простодурсен.

– Не поможет, – раздался голос из-под кровати, – только лишнего воздуха напустите.

– Сдобсен ты мой, Сдобсен… – покачала головой Октава. – Ты под кроватью?

– Да.

– Зачем же ты туда залез в такую погоду?

– Надо.

– Не хочешь дойти до пекарни и бесплатно отведать летнего пудинга? – спросил Ковригсен.

Несколько секунд было тихо, потом из-под кровати сказали слабым, чуть слышным голосом:

– Нет, спасибо.

– А мне дадут пудинг, если я тоже под кровать залезу? – тут же спросил Утёнок.

– Тише, – одёрнул его Простодурсен. – Что ты такое говоришь?!

– Я опять что-то неправильно сказал? – спросил Утёнок.

– Нет, что ты, – вступила в разговор Октава. – Лапушка ты моя! Я с радостью куплю тебе летний пудинг.

– Я не лапушка, – возмутился Утёнок, – я бравый удалец! Пойдём, купишь мне пудинг.

– Мы не можем пойти без Сдобсена, – объяснила Октава.

– Эй, Сдобсен! – немедленно приказал Утёнок. – Сейчас же выходи!

– Я буду тут лежать, пока не усохну до семечка, – прошелестел из-под кровати Сдобсен самым тонким и слабым голосом, на какой был способен.

– Кажется, придётся идти к каменной куропатке, – сказал Простодурсен.

– Вот если б не пудинг, а хотя бы летний крендель… – прошелестел Сдобсен. – Тогда б я, пожалуй, подумал, не смогу ли я на минутку вылезти на свет.

– Летний крендель? – переспросил Ковригсен. – Да мы возьмём с собой в горы рюкзак кренделей! Мы же в поход идём!

– Только не в горы, а на реку, – поправила Октава.

В одряхлевшем, постаревшем доме веяло болотом. В углу на полу доски истёрлись вконец. Теперь там сырела земля, на ней росла осока, затянутая невесомой паутиной поволоки.

Меж зелёных листьев уже умостилась маленькая храпушка – и храпела вовсю.

Простодурсена потянуло обратно на улицу, на солнце. Ему хотелось немедленно убежать на речку и долго-долго булькать камешки.

– Можем провести отпуск дома, – предложил он. – Тогда не надо собираться и вот этого всего не надо.

– Нет! – вскрикнула Октава. – Мы идём в поход! Нам нужно поскитаться по новым местам, чтобы размягчить и разогреть сердца к новой зиме. Тёмной, тоскливой, холодной зимой воспоминания о летних странствиях будут греть нам душу.

– Я пока тут полежу, – сказал Сдобсен.

– Но знай, – сказала Октава, – это не мы тебя забыли. Мы тебя никогда не забываем, куда бы ты ни спрятался.

В тесном домишке места было мало. Все стояли впритирку. И все думали. А думали они об одном: можно ли в такой маленькой стране забыть хоть кого-то? Пожалуй что вряд ли. Сама эта мысль казалась удивительной. Несколько минут в доме царила вдумчивая тишина.

– Я очень устал, – протянул Сдобсен.

– Ты? – изумился Утёнок. – Лежишь себе, а мы тут все ноги уже отстояли.

– Тсс, – шикнул Простодурсен.

– Если ты устал, тем более пора в отпуск, – сказала Октава.

– Не поможет, – ответил Сдобсен. – От того, что меня мучает, никуда не уедешь.

– А что тебя мучает? – спросила Октава.

– Одно мучение.

– Понятно, но какое? Все мы временами мучаемся чем-нибудь.

– Мучительнее моего мучения ничего не вымучаешь, – сообщил Сдобсен.

– А с виду не скажешь. Прохлаждаешься себе под кроватью, ничего не делаешь.

– Ну да, ну да.

– Или в кровати лежишь, или на кровати сидишь – тоже не с чего устать. Меньше тебя в нашей стране никто не трудится.

– Вот видишь…

– Что я вижу?

– Я мучаюсь, а толку нет. Идите в ваш поход, будет вам счастье и свобода. А мне бы отдохнуть, отлежаться.

– Летний поход – это и есть отдых.

– Не для меня.

– Как ты можешь быть таким?!

– Не могу. А что делать!

– Ну почему ты такой?

– Какой?

– Ленивый, сварливый, ворчливый, нудный и несговорчивый. Невозможный тип просто.

– Вот я и говорю.

– И тебе надо навести порядок в доме.

– Это зачем?

– Вон та грязная рубашка сколько будет на окне висеть?

– Пока не перейдёт в другую вещь.

– Как перейдёт?

– Если она, например, упадёт, то может перейти в половичок. Вы уходите?

– Да, нам пора. Надо собраться и сложиться и всё приготовить к походу.

– А вы не можете задержаться и ещё повозиться со мной, вот как сейчас?

– Сдобсен?

– Да, Октава.

– Мы собираемся в отпуск.

– Ага.

– Чего ты тут мучаешься?

– Я?

– Да, ты.

– Хочу, чтобы меня полюбили, признали и приняли.

– Что?

– Что слышала.

– А я правильно услышала?

– Правильно.

– Ты хочешь, чтобы тебя полюбили, признали и приняли?

– Угу.

– Мы тебя любим. Правда, мы все любим Сдобсена?

– Правда, – ответили все хором.

– А сама говорила, что я ворчливый, сварливый, нудный…

– Ну да, – начала Октава, – это тоже правда. Мы любим тебя целиком, какой ты есть. Мы только не любим, когда ты… Но если ты усохнешь до семечка, неизвестно, станем ли мы с таким семечком возиться.

Дом так набили словами, что опять заскрипели дверные петли.

Из леса доносился стук топора и птичьи трели.

– Мы зайдём завтра утром, – сказал Ковригсен.

– Я себе всё отлежал, – пожаловался Сдобсен.

– Сунуть тебе одеяло? – спросил Простодурсен.

– Я хочу крендель, – ответил Сдобсен.

– Тогда приходи в пекарню, – позвал Ковригсен.

– Придётся, – вздохнул Сдобсен. – Покоя тут всё равно не дождёшься. Крушинница прилетела?

– Да! – закричал Утёнок. – Она лимонно-жёлтая, и теперь мы в поход пойдём и радость найдём.

– Если хотите в поход со мной, – сказал Сдобсен, – пошли в заграницу.

– Заграницу? – ахнул Простодурсен. – Это же на краю света!

– Да, – кивнул Сдобсен, – заграница далеко, но там к таким, как я, относятся иначе. Там нас ценят и принимают. Я стану до того знаменит, что меня будут охранять, чтобы местные иностранцы не разорвали меня на клочки.

– Тоже мне отпуск – разрываться на части, – фыркнула Октава.

– Зато знаменитому не надо мучиться, чтоб его любили, – объяснил Сдобсен. – Он мучается, только чтоб его в покое оставили.

– А чем ты хочешь прославиться? – спросил Простодурсен.

– Пока не знаю. Но я чувствую, что талант во мне есть. В загранице всё для этого приспособлено. Там чем хочешь можно прославиться.

Летом Ковригсен всегда проветривает мебель. Стол и стулья он выставляет из пекарни наружу. Сейчас Ковригсен поставил на стол летний крендель – с солнечно-жёлтым кремом и глазурью синей, как летнее небо. Ещё он принёс кувшин вкусного летнего морса и смешные маленькие стаканчики.