Но уйти мне не удалось. Не удалось мне и двинуться, лапы меня не слушались. Более того: и видела я плохо, всё как-то рассыпалось, а когда я пыталась вглядеться, просто исчезало.

Вдруг почему-то я очутилась на руках у Мэри Руа.

— Что ты всё спишь? — говорила она. — Ой, Томасина, я тебя так люблю!

Мне было не до чувств. Я заболела. Сказать и показать я ничего не могла, лапы и глаза меня не слушались, и я не видела Мэри, хотя лежала у неё на руках. В такие минуты с людьми замучаешься, никакого чутья! Кошка бы сразу поняла — понюхала бы, почуяла, приняла усами сигнал.

А страшное утро шло. Явилась миссис Маккензи, и пока Мэри Руа одевалась, я лежала на кровати, а потом Мэри отнесла меня в столовую и положила на кресло. Я там лежала, она завтракала, а миссис Маккензи болтала с мусорщиком. Наконец миссис Маккензи налила мне молока и позвала меня.

Но я не двинулась. Я могла шевельнуть только головой и кончиком хвоста. И есть я не хотела. Я хотела, чтобы они поняли, что со мной, и помогли мне. Мяукала я изо всех сил, но получался писк.

Мэри Руа обозвала меня лентяйкой, отнесла к блюдечку, поставила, и я упала на бок.

— Томасина, пей молоко! — сказала Мэри Руа тем самым голосом, которым миссис Маккензи заставляет её есть. — А то не возьму к ручью.

Я очень люблю лежать среди цветов у ручья и смотреть, как форель копошится на дне, поводя плавничками. Рыбу я не ловила, хотя поймать её легко. Когда какая-нибудь из них снималась с места и плыла туда, где потемнее и поглубже, я шла за ней, глядя в воду. Дети где-то бегали, я от ручья не уходила. А сейчас я поняла, что, может быть, не буду там больше никогда.

Я лежала на боку и даже не могла позвать на помощь.

Ну, наконец-то! Мэри Руа приподняла меня, я снова упала, и она испугалась.

— Миссис Маккензи, Томасине плохо. Идите к нам! Миссис Маккензи прибежала и опустилась на колени.

Она тоже пыталась меня поднять, я падала, и она сказала:

— Ох, Мэри, хворает она! На лапках не стоит!

Мэри Руа схватила меня и запричитала:

— Томасина! Томасина! Томасина!

Глупо, сама понимаю, но я замурлыкала. Миссис Маккензи обняла нас обеих и сказала так:

— Ты не плачь, у нас папа доктор, он её мигом вылечит!

Мэри Руа сразу замолчала. Слёзы у неё сразу высохли, и она улыбнулась мне:

— Слышишь? Мы пойдём к папе, и ты сразу поправишься!

Признаюсь, я не разделяла её надежд и совсем не мечтала попасть в руки к рыжему злому человеку, который меня терпеть не мог. Но меня не спрашивали. Если бы я могла, я бы забилась куда-нибудь. Миссис Маккензи отвела нас в соседний дом. Я сразу учуяла тот гнусный запах, который всегда шёл от хозяина, и совсем сомлела.

Очнулась я на руках у Мэри Руа. Всё было четко и ясно, я всё видела. То ли я стала выздоравливать, то ли мне полегчало перед смертью. Как бы то ни было, чувства мои стали острее.

Я услышала голос хозяина. Людей в приёмной уже не было, мы сидели одни, и Мэри Руа прижимала меня к груди.

— Мэри Руа! — кричал хозяин. — Что ты тут делаешь? Сказано тебе, сюда ходить нельзя!

Мэри не испугалась.

— Папа, — решительно отвечала она, — Томасине плохо. Миссис Маккензи говорит, что ты её вылечишь.

— Какая еще Маккензи? Зачем она суётся в чужое дело? И вообще, я всем сказал: прийти завтра. Сегодня я занят. Иди-ка ты домой.

— Нет, — сказала Мэри Руа. — Я не пойду. Томасине плохо, папа. Она падает и не ест. Вылечи её.

— Мэри Руа, — снова начал мистер Макдьюи. — У меня очень важная операция. Я должен спасти собаку-поводыря. Как, по-твоему, что важнее: какая-то кошка или слепой человек?

— Кошка, — твердо отвечала Мэри. Мистер Макдьюи задохнулся от удивления и злости. Но потом почему-то успокоился и посмотрел на нас так, словно никогда не видел.

— Ладно, неси её ко мне. Туг у меня маленький перерыв. Только не тыкайся в неё лицом, пока я её не осмотрел. Тебя потерять мне бы не хотелось.

Мы вошли в кабинет. Под яркой лампой на белом столе что-то лежало.

— Не смотри туда! — сказал мистер Макдьюи. — И не ходи! Давай сюда кошку, а сама жди в приёмной.

И взял меня. Мэри в последний раз погладила меня и сказала:

— Не горюй, Томасина! Папа даст капли, и ты выздоровеешь. Знаешь, я больше всего на свете люблю папу и тебя.

Мистер Макдьюи закрыл дверь. На белом столе лежала собака, вся в крови, с открытым ртом, и глаза у неё были такие, что мне, хоть она и пёс, стало её жалко. Вилли Бэннок в залитом кровью фартуке давал ей сосать губку. У стола стояло ведро, из него шел страшный запах. Я пожалела, что со мной нет Мэри Руа.

Мистер Макдьюи стал ощупывать меня. Как ни странно, руки у него были не злые, а нежные. Он прощупал живот, и бока, и спинку, и нашёл больное место. Помолчал, пожал плечами и сказал Вилли непонятные слова «мозговая инфекция». Помолчал ещё и добавил: «Надо усыпить». Это я поняла и похолодела от страха.

— Ох, — сказал Вилли Бэннок. — Мэри разгорюется. Может, она ушиблась? Вы дайте мне посмотреть…

— Глупости! — оборвал его хозяин. — Мало нам этого пса? А Мэри я другую подыщу.

Он пошёл к дверям и встал так, что я не видела Мэри. Но я слышала, как он сказал:

— Твоя кошка очень больна.

— Я знаю, папа, — сказала Мэри Руа. — Вот и вылечи её.

— Не уверен, что смогу, — сказал он. — Если она и выздоровеет, у неё будут волочиться задние лапы. Попрощайся с ней.

Мэри Руа не поняла.

— Я не хочу с ней прощаться. Дай ей капель. Я отнесу её домой, уложу и буду за ней ухаживать.

Собака на столе закряхтела и тявкнула. Мистер Макдьюи посмотрел на неё и сказал:

— Пойми ты, когда люди болеют, они иногда вылечиваются, а иногда нет. Животных можно раньше усыпить, чтобы они не мучились. Так мы и сделаем.

Мэри Руа кинулась к двери, пытаясь прорваться ко мне.

— Папа, папа! — закричала она. — Не надо! Вылечи её! Я не дам её усыпить! Не дам, не дам, не дам!

Вилли сказал:

— Собака дышит лучше, сэр.

— Не капризничай и не глупи, — рассердился Макдьюи. — Ты что, не видишь, она еле жива! А мне сейчас и без твоей кошки…

Мэри Руа заплакала. Шея у мистера Макдьюи стала такого же цвета, как волосы.

— Мэри Р-руа! — загрохотал он. — Домой!

— Разрешите, сэр, — сказал Вилли, — я посмотрю кошечку…

Мистер Макдьюи обернулся к нему.

— Не суйтесь, куда не просят! Берите эфир и делайте что приказано! Пора кончать, собака ждёт.

Пора кончать! Меня кончать! Кончать мою жизнь, мои мысли, чувства, мечты, радости, всё! Я слышала, как Мэри Руа пыталась прорваться ко мне, а помочь ей не могла. Ах, будь я здорова, я бы прыгнула на него сзади, он бы у меня поплясал…

— Вы разрешите… — сказал Вилли.

— Папа, не надо, папа пожалуйста-а! — кричала Мэри Руа.

— Не плачь так сильно, Мэри Руа! — взволновался Вилли Бэннок. — У меня прямо сердце разрывается. Ты мне поверь, я ей плохо не сделаю.

Какое-то время я не слышала ничего, потом раздался незнакомый голос:

— Папа! Если ты убьёшь Томасину, я никогда не буду с тобой разговаривать.

— Хорошо, хорошо! — отмахнулся он. — Иди, — и быстро запер дверь.

Я услышала, как Мэри Руа колотит кулаками и кричит:

— Папа! Папа! Не убивай Томасину! Пожалуйста! Томасина-а-а!

Мистер Макдьюи сказал:

— Скорей, Вилли, — и наклонился над собакой.

Вилли подошел ко мне, налил сладковатой жидкости на тряпку и прижал эту тряпку к моему носу. Я всё хуже слышала, как колотит в дверь Мэри Руа. Ещё раздался отчаянный крик:

— То-ма-си-и-н-а-а-а-а!

И стало темно и тихо. Я умерла.

На заднем дворе ветеринарной лечебницы стояла мусоросжигательная печь. По вечерам Вилли Бэннок сжигал в ней грязные бинты, отбросы, а также тела умерших животных. Она была новая, электрическая, и мистер Макдьюи очень ею гордился. От улицы и от огорода, вотчины миссис Маккензи, дворик был отделён забором.

Конечно, Мэри Руа запрещалось и заглядывать на больничный дворик, но в огороде она играла. Сиживали в огороде и отец её с соседом-священником, которому нравились и цветы, и овощи, и зелень, выросшие в столь близком соседстве со смертью.

Сейчас, незадолго до ленча, миссис Маккензи гладила наверху и не могла услышать, как вернулась и как плакала осиротевшая хозяйка. К тому же плакала Мэри тихо, не кричала, не рыдала, просто лились по щекам слёзы, словно ей и положено теперь жить плача, как прежде она жила смеясь и улыбаясь.

Решительно и мрачно Мэри Руа прошла в кухню, где стояло на полу нетронутое молоко, дожидаясь исцелённой Томасины, вышла в огород и приблизилась к забору. Он был выше неё.

Она нашла два ящика, поставила их друг на друга и влезла на них. На заднем дворе больницы, венчая кучу мусора, длинной полоской золотистого меха лежала Томасина. Глаза её были закрыты, губы раздвинуты.