А потом и бегать надоело, а захотелось открыть дверь и выглянуть наружу. Но за дверью был только снег и туман, снег и туман, и больше ничего. Наконец Ковригсен заметил Октаву: она шла, вихляя бёдрами, по протоптанной в снегу тропинке.

– Привет, Октава! – закричал он.

Ему хотелось поговорить с Октавой. Рассказать, что им вдруг овладело беспокойство. Октава наверняка сможет ему помочь. Она умеет разобраться, если внезапно тебе на голову свалилась новая забота.

Но едва его крик достиг Октавы, как она резко затормозила и тут же свернула в другую сторону.

– Октава! – ещё раз крикнул он.

Октава вместо ответа спряталась за камень.

Что за новости? Неужто и с ней что-то странное творится? Может, это вирус?

Внезапно на глаза ему попался Сдобсен. Он карабкался вверх по самой скользкой в стране дорожке, на которой Ковригсен уже лишился двух банок сока из кудыки. Это была не дорожка, а настоящая ледяная горка, Простодурсен с Утёнком иногда приходили сюда покататься.

– Не ходи по ней! – закричал Ковригсен.

– Ужасно чешется в носу! – ответил Сдобсен.

– Там скользко! – закричал Ковригсен. – Осторожно!

– У меня так сроду не чесалось. Ты не знаешь, что от чесотки помогает? Помогите!..

– Ну вот, – сказал Ковригсен в воздух, – что я и говорил.

На его глазах Сдобсен хлопнулся на лёд и с воем пролетел всю горку до самого низа.

И тут же из леса, тяжело ступая, вышел Пронырсен со своей большой пилой.

– Что там с хлебом? – спросил он.

– С хлебом? Это Сдобсен был! – ответил Ковригсен.

– Сдобсен?

– Ну да. Это он упал с горки.

– Ты думаешь, мне есть дело, кто откуда упал? Меня это не колышет, потому что у меня своё дело – валить большие деревья. Чуешь? А сейчас я пришёл за хлебом. Мне как всегда – вчерашнего чёрствого, ещё без плесени, но уже без денег.

Ковригсен и Пронырсен зашли в пекарню. Покой к Ковригсену так и не вернулся, но насыпать Пронырсену пакет чёрствого хлеба это ему ничуть не помешало.

– Значит, – спросил Ковригсен, – у тебя всё хорошо?

– Нет. У меня всё всегда нехорошо. И это хорошо. Потому что если всё долго будет хорошо, к этому недолго и привыкнуть, а когда потом всё снова станет нехорошо, то…

– То что? – спросил Ковригсен.

– Вот именно – что тогда?

– Не знаю, – ответил Ковригсен.

– Вот и я не знаю, – сказал Пронырсен. – Но в середине зимы у меня всё было хорошо. Тогда мы со Сдобсеном играли у меня в норе в ту отличную игру…

– Вы перестали в неё играть?

– Ну… мы… да… вот… ну…

– Как ужасно чешется в носу! – простонал Сдобсен.

Да, он тоже зашёл в пекарню. Он был весь в снегу и сосульках и истово тёр нос.

– Если бы нос не чесался так ужасно, я бы не говорил!

– Так наоборот, хорошо, что нос чешется. Зато тебе было что сказать, – откликнулся Пронырсен.

– Ой, здравствуй. Это ты? Ты не знаешь, что за почесуха такая? У тебя нос не чешется?

– Нет, – ответил Пронырсен.

Ковригсен подал своим покупателям два стакана сока из кудыки и две коврижки со смешливой пудрой. Он старался радовать их, чтобы они приходили снова.

– Я сегодня места себе не нахожу, – пожаловался Ковригсен. – Хожу весь день взад-вперёд. Только дойду вперёд – сразу назад. Ещё я нарезаю круги и закладываю виражи. Вчера так не было.

– Да, – сказал Пронырсен. – Это что-то в воздухе. День очень странный. Я и в лесу это почувствовал. Как будто… нет…

– Оно похоже на нет? Или нет? – уточнил Сдобсен.

– Нет, – ответил Пронырсен. – Просто всё как-то странно. Хотя мне до этого дела нет. Моё дело – валить деревья!

Они пили сок и гадали, что же происходит. Почему в лесу всё вдруг стало странным? Отчего у Сдобсена так зверски чешется нос? Для чего в Ковригсена вселился ещё и другой, беспокойный Ковригсен? Они сжевали пятнадцать, если не двадцать коврижек со смешливой пудрой.

Когда они в конце концов догадались, что им совершенно не под силу разгадать, что же происходит, в пекарню вошёл Простодурсен, громко топая башмаками. Вообще-то эта книжка должна быть о нём. Его имя стоит на обложке и всё такое. Но заявился в компанию он самым последним, да и слова из него было теперь не выжать. Он встал у дверей и смотрел на них.

– Что такое? – спросил Ковригсен. – Что-то случилось или болит?

– Когда-то давным-давно у нас была река, – сказал Простодурсен.

– Ага, – откликнулся Пронырсен. – Ты ещё обожал швырять в неё камни. Теперь всё, извиняйте.

– Мы с речкой подходили друг другу. Но теперь она, похоже, никогда не вернётся. А для этой страны без речки я не подхожу.

– Да для неё сейчас никто не подходит. Здесь теперь один снег, маета, дуракаваляние и ничегонеделание, – заметил Пронырсен.

В крохотной пекарне резко стало тихо. Все коврижки, как назло, были уже съедены, а то хотя бы хрустел хлеб и сыпались на пол крошки. Теперь же было совершенно тихо – и так тихо не бывало ещё никогда.

– Раз так, – сказал внезапно Сдобсен, – я уезжаю за границу.

– Что? – спросил Простодурсен. – Ты же не бросишь нас сейчас, когда мы все так нуждаемся в утешении?

– Это я нуждаюсь в утешении, – ответил Сдобсен. – У меня чешется нос. Я мечтал, чтобы Октава пришла пожалеть меня. А она увидела меня издалека и спряталась за камнем. Поэтому всё – я уезжаю. Без меня всем будет легче и не потребуется так много утешения, потому что самая большая порция утешения нужна как раз мне.

– Фуф, – фыркнул Пронырсен. – Ты прав, Сдобсен. Если ты уедешь, мы избавимся от главного нытика нашей страны. К тому же твои башмаки воняют.

– Прекрасно, – ответил Сдобсен. – Можете помахать мне на прощанье. Пока-пока.

– Да, но как ты собираешься попасть в заграницу? – спросил Простодурсен. – До неё ведь страшно далеко?

– Вот именно, – кивнул Сдобсен. – Страшно-престрашно далеко, чудовищно просто. Прощайте. За всё спасибо.

Сдобсен ушёл. Пронырсен, Простодурсен, Ковригсен и золотая рыбка молча таращились на дверь, которой он хлопнул.

Утёнок стоял рядом с каменной куропаткой на большом холодном камне. Он уже отдал ей и пудинг, и пять изюминок.

Каменная куропатка считается птицей мудрой, толковой и в делах искушённой. Но много ли мудрости в том, чтобы улечься на холодный камень и не слезать с него всю зиму? Теперь вон она чуть живая. И где здесь толковость, где искушённость в житейских делах?

Утёнок давно взял за правило: когда всё усложняется и становится непонятным, надо разглядывать небо. Он находил утешение в этом огромном куполе, который нигде не начинается и тем более нигде не кончается.

Но сегодня и небу как будто было недосуг утешать Утёнка. Опять же, и само небо было едва видно сквозь туман. А о том, что оно когда-то было голубым, и вовсе оставалось только вспоминать.

Утёнок чувствовал себя до того маленьким и одиноким, что хоть плачь. Ему опять сделалось страшно. Он не знал даже, хватит ли у него духу пискнуть или хоть вздохнуть. Он стоял и только дрожал.

– Что такое? – спросила куропатка.

– Что? – переспросил Утёнок. – Я просто тут стою.

– Просто здесь стоишь?

– Да.

– Что ты хочешь узнать?

– Не знаю. Кажется, я хочу знать, кем я стану.

– А зачем?

– Если б я знал сейчас, то мог хотя бы потренироваться.

– У тебя уже отлично получается быть собой. Разве нет?

– Но ведь я расту. Становлюсь всё больше и больше.

– Разве это плохо?

– Но кем же я стану в конце концов?

– Ты не положишь мне изюминку в клюв?

Утёнок положил ей изюминку в клюв.

Куропатка по-прежнему едва подавала признаки жизни. Пудинг она проглотила с огромным трудом. Но теперь всё же приоткрыла клюв ради изюминки, чёрной, как её глаза.

– Ты боишься?

– Да.

– Это хорошо.

– Хорошо?

– Боясь, ты тренируешь силу духа.

– Правда?

– Да.

– Слушай, куропатка, а зачем всё-таки ты лежишь на этом камне?

– Я же каменная куропатка, мне так положено.

– Но зачем? Для чего каменной куропатке положено так делать?

– Этого я не знаю. И знать не хочу, пожалуй.

– Но разве не ты сама мудрость?

– Я всего-навсего каменная куропатка. А из того, что я знаю, самое важное – что я очень многого не знаю. Как ни странно, знать это очень приятно.

– Неужели приятно знать, что ты ничего не знаешь?

– Кое-что я знаю, хоть и немного. Например, я знаю, что изюм вкусный. Очень.

– Тебе не бывает страшно?

– Отчего же – бывает.

– А чего ты боишься?

– Как бы камень не стал слишком холодным.

– Камень?

– На котором я лежу, горемычная.

– Разве это опасно?

– Не знаю. Но я этого боюсь.

– Ну и ну. Я тебе сейчас помогаю? Тем, что стою тут.