Сейчас на небе должна бы появиться большая белая луна. Это будет так романтично, мечтала Октава. Сдобсен провожает её домой при полной луне, а в сумке она несёт Утёнка.

Но луна не вышла. Зато пошёл снег. Он сыпал прямо на прогалину, припорошил конопатку, присыпал спросонью. Несколько снежинок упало Сдобсену на голову, и они засияли в волосах на солнце как алмазы и жемчуга. Он был так божественно красив с этим сиянием в шевелюре, что Октава чуть не лишилась чувств. Но она не собиралась терять сознание сейчас, когда вместо этого можно пройти рука в руке со Сдобсеном до самого дома.

Да и Сдобсену сейчас не на что было пожаловаться. Коль скоро Октава до того расхворалась, что не может без его помощи дойти до дома, то какая уж ему заграница.

Возможность отлынить была очень большой радостью сама по себе. Но тут произошло ещё и чудо. Сдобсен вдруг почувствовал, что, утешая Октаву, утешается сам. Как будто бы утешение действует утешительно в обе стороны и достаётся равно и утешаемому, и утешителю. Поэтому Сдобсен повторял «ой, бедняжка», и «ничего, ничего, всё пройдёт», и «очень тебе сочувствую» много, много, много раз, пользуясь редким случаем.

Октава вскинула руки, обняла его и так сказала:

– Сдобсен! – сказала она.

– Да? – сказал Сдобсен.

– У тебя красивый нос, – сказала она.

– Вот беда, – озабоченно отозвался Сдобсен, – у тебя ещё и жар, похоже. Надо нам поскорее довести тебя до дома, пока тебе ещё чего не привиделось.

Каменная куропатка впервые за эту зиму наелась.

Она лежала на большом камне, смаковала послевкусие всех вкусностей, перепавших ей сегодня.

Вспомнив малыша-утёнка, она рассмеялась про себя. Похож на желтопёрую рогатку, а пришёл сам в чащу леса, чтобы узнать, кем он в конце концов станет.

– Этого никто не знает, – сказала она камню, – даже ты не знаешь, чем закончишь, хотя лежишь тут сотни лет. Возможно, мха на тебе прибавится. Возможно, убавится.

Так она лежала и болтала с камнем под собой обо всём, о чём ничего не знала. Щёлкала клювом. И радовалась, что весна уже идёт к ней по лесу.

Куропатка предвкушала первый день лета. День, когда от болот, омутов и ям с водой поднимется пар, а камень прогреется настолько, что она сможет отлучиться от него ненадолго. Первый раз полечу к морю, подумала куропатка. Далеко-далеко к морю. И лягу на спину на горячем пляже.

– А ты уж тогда сам себя тут грей, – сказала она камню. – Ты уж тогда…

Тут солнце закрыли облака. Ледяные серебряные облака. И вместо обещанного приближения весны пошёл снег.

Сначала среди деревьев заплясали лёгкие хлопья. Потом они стали тяжелее и гуще.

– Ну нет! – сказала куропатка. – Пожалуйста, ну будь добреньким! – попросила она небо, огромное безбрежное небо над головой, которое теперь снова засыпало её белым снегом.

– Кончай! – закричала куропатка. – Прекрати немедленно!

Но снег валил вовсю. Куропатка, отогревшаяся было после сытной еды, снова задрожала от холода.

– Проклятый камень! – вопила куропатка. – Окаянное небо! Ненавистный снег! Кончится эта зима когда-нибудь или нет?!

Сдобсен провожал Октаву домой, и это было в тот самый день, когда началась весна. Шли они не быстро. Впрочем, Сдобсен никуда не спешил. Давно в его жизни не случалось ничего столь же прекрасного: он кому-то оказался небезразличен вплоть до разрешения проводить этого кого-то домой. Не так трудно жить, когда можешь запросто кому-то помочь. А если этот кто-то оказывается Октавой, то жизнь улучшается ещё вдвое.

Хотя это был день, когда пришла весна, но падал снег, густой и белый.

У речки они встретили Простодурсена. Он стоял на четвереньках и дышал на лёд, надеясь разморозить хоть лунку.

– День добрый, – сказал Сдобсен.

– Что это с Октавой? – спросил Простодурсен.

– То же, что и с тобой, – ответил Утёнок. Он сидел у Октавы в сумке, но, увидев Простодурсена, выпрыгнул из неё и тоже принялся дышать на лёд.

– Со мной? – удивился Простодурсен. – Я в порядке.

– Вот и нет, – ответил Утёнок. – Ты тоскуешь по тому, чего нет, и мечтаешь, как хорошо тебе будет, когда оно будет.

– Да, но…

– Ты стоишь на четвереньках и хочешь дыханием протопить дырку в зиме, а Октава мечтает о носе и не может дойти до дома без поддержки.

– Вот-вот, – кивнул Сдобсен. – Мне придётся довести её до дома. А всё эта весна – кружит головы всем подряд.

Октава со Сдобсеном побрели дальше к её дому. На головах у обоих были белые шапки. Сдобсен понимал, что они дойдут довольно быстро. А следующего шанса проводить кого-то домой ему потом ждать не дождаться. Поэтому он исправно спотыкался на каждом шаге, чтобы потянуть время. Наконец он сильно запнулся о торчавшие из снега корни, и они с Октавой упали на небольшом пригорке.

– Ой, запнулся я, – извинился Сдобсен.

– Я не простужена, – сказала Октава.

– Вот как? Тебе стало лучше?

– Нет. Я влюбилась.

– Ой-ой. Что, правда?

– Да.

– Так мне не надо тебя дальше провожать?

– Нет-нет, провожай меня.

Они выбрались из снега, и Сдобсен прошёл вместе с Октавой остаток пути. Отворив дверь, Октава пригласила Сдобсена зайти.

– Так ты, значит, влюбилась? Бедная. За границей тоже полно народу несчастливо в любви. Они стоят на мосту и роняют слёзы в реку.

– Правда? – изумилась Октава.

– Да. В моей книге о загранице много пишут о любви. А в одном месте – внизу страницы – сказано, что при любви помогает поговорить о ней. Так что если хочешь поговорить, я вот сяду на стул и буду тихо слушать.

– У него красивый нос, – сказала Октава.

– Это у них у всех, – откликнулся Сдобсен.

– Стоит мне закрыть глаза – я сразу вижу его.

– Так часто бывает.

– Мне хочется… мне очень хочется прогуляться с ним, болтая обо всём, что встретится на пути.

– Именно. Точно так пишут в книге о загранице. Но это проходит.

– Проходит? Так написано в книге?

– Да. Они пишут, что человек может быть как не в себе от счастья несколько дней кряду. Но потом всё снова делается обычным, и тогда многие не выдерживают.

– Не выдерживают?

– Да. Носы снова кажутся ничем не примечательными, и влюблённые начинают думать, как было прекрасно раньше, пока они только мечтали, как хорошо всё будет.

Сдобсен вытащил платок и основательно высморкался. Тем не менее нос его по-прежнему казался Октаве божественным. Но в то же самое время она уже сейчас чувствовала, что ей может захотеться постоять у окна в одиночестве, пересказывая луне всё, что приключилось с ней за день. Ей отчасти даже хотелось, чтобы Сдобсен ушёл.

Но он вдруг сказал:

– Октава!

– Да?

– Спасибо, что разрешила проводить тебя домой.

– Что?

– Спасибо за прекрасную прогулку. Я могу составить тебе компанию и завтра, если хочешь.

– Ты серьёзно?

– Мы можем захватить с собой перекус и уйдём далеко, а потом ты вдруг ослабеешь, а я тебя поддержу.

– По вечерам я стою у окна и мечтаю о нём.

– О ком?

– Ну о том, в кого я влюблена.

– А, о нём. Разве это плохо?

– Да нет.

– Ты можешь поговорить со мной об этом, пока мы будем гулять.

– Правда?

– Конечно. Я могу прогуливать тебя каждый день, пока это не пройдёт.

– Тебе пора идти.

– Мне пора уходить?

– Да. Я хочу побыть одна. Постоять у окна в грёзах о нём.

– Тогда не буду тебе мешать, – сказал Сдобсен и пошёл домой.

А в тот же день, когда пришла весна, Простодурсен стал дышать на лёд, чтобы надышать в нём дырку. И выпустить на свободу старую речку. Потому что теперь он и правда слышал её, придавленную холодом и твердью.

Утёнок тоже дышал на лёд. Они стояли вдвоём на смёрзшейся воде. И хоть оба они дышали изо всех сил, ветерок получался легче самого лёгкого в приречной стране.

– Нет, – сказал наконец Простодурсен. – Это бесполезно.

К этому времени уже наступил вечер, и между деревьев заклубилась чернота.

– Ничего страшного, – сказал Утёнок.

– В каком смысле? – уточнил Простодурсен.

– Ничего страшного, что бесполезно.

– А это как понять?

– Я точно не знаю. Но я выучил это от каменной куропатки в своём долгом путешествии.

Тут Простодурсен как будто очнулся.

– Что? – спросил он. – Ты ведь не ходил один в лес к каменной куропатке?

– Ходил.

– Тебя же Октава несла в сумке?

– Это на обратном пути. Октава тоже ходила к куропатке насчёт носа.