Почему-то Эндрью Макдьюи свернул не к дому, а к замку Стирлингов и, не доезжая до него, остановился на берегу, под огромным дубом. Он вылез из машины, вынул трубку, набил её и раскурил. Будь он не так эгоистичен, он бы заметил, что стал другим; но он не привык смотреть на себя со стороны. Он ещё не знал, в какую попал ловушку и какие псы искусают его прежде, чем он оборвёт цепь и пойдёт искать спасения.

Над ним зашелестела листьями белка. Она проголодалась и помнила, как её кормили из рук. Поэтому она спустилась вниз и уселась на хвостик, сложив на белой манишке чёрные лапки.

Макдьюи всегда носил в кармане еду, чтобы успокоить или приманить недоверчивого пациента. Он вынул морковку. Белка подошла вплотную, вежливо взяла угощение, отпрыгнула и стала грызть.

Беседовать с белкой легче, чем думать. Макдьюи выбил трубку и сказал:

— Ешь помедленней, пищеварение испортишь. Белка покрутила морковь и продолжала её грызть.

— Разреши представиться, — продолжал Макдьюи, — Эндрью Макдьюи, хирург-ветеринар. Меня тут не очень любят. В Бога я не верю. У меня есть дочка, но она со мной не разговаривает, потому что я приказал усыпить её кошку, у которой было повреждение спинного мозга. Я хотел избавить животное от страданий.

Белка почти догрызла морковку. Держа её в одной лапе, она пережёвывала то, чем успела набить защёчные мешки.

— Хотел я или не хотел? — говорил Макдьюи. — Это очень важно. Я часто об этом думаю. Может быть, я просто ревновал кошку к дочке? Я ведь и диагноза толком не поставил… Значит, я ревновал к Мэри Руа. Мою дочь так зовут, потому что шкурка у неё посветлее твоей, потемнее моей. Она с этой кошкой вместе спала, таскала её повсюду, вечно тыкалась носом в её мех. Понимаешь, мамы у нас нет, и я пытался быть и лапой, и мамой. А теперь она плачет и страдает, и со мной, своим отцом, не разговаривает.

Белка доела всё и собралась уходить.

— Подожди, — попросил Макдьюи. — Не уходи ещё немножко. Мне надо с кем-то поговорить. Вот тебе взятка. — Он вынул ещё одну морковку. — И говорить мы будем не обо мне, а о тебе.

Белка подумала, взяла морковку и по-приятельски подсела к ветеринару.

— Что ты делаешь, когда болеешь? — спросил Макдьюи и удивился, что никогда об этом не думал. — К кому ты идёшь? Кто тебе выписывает коренья и травы — старая мудрая белка или собственное чутьё? Мой сосед, священник Энгус Педди, говорит, что без воли Божьей не упадёт и воробей. Но как это Бог устраивает? Странно, я никогда не видел мёртвой белки, косули… Что с вами тогда бывает? Птицы вас клюют, обгладывают звери? Где ваши кладбища?

Белка слушала, Макдьюи спрашивал дальше:

— Друзья у вас есть? Как вы воспитываете детей? Понимаете ли вы их? Жалеете? Любите ли вы их так, что сердце разрывается, и теряете, как мы? Вообще, есть у вас любовь, радость, заботы? Или вы едите, спите, плодитесь — и всё? Лучше или хуже родиться лесным зверьком? Кто мне ответит? Видно, не ты.

Макдьюи встал. Белка побежала, остановилась, присела, подмигнула ему и стрелой взлетела вверх. А он сел в машину и поехал домой, чувствуя облегчение. Наступил час вечернего купанья, и он не хотел опоздать.

Он надеялся каждый вечер, что дочка его ждёт, и каждый вечер ошибался. Гнев его давно сменился тоской и удивлением. Сам он, по совету отца Энгуса, говорил с ней как ни в чём не бывало. Он купал её, ужинал с ней, укладывал её. Всё было по-старому, кроме одного: она не молилась, пока он не уйдёт.

Когда он вернулся, в холле никого не было. Миссис Маккензи чем-то громыхала на кухне. Макдьюи пошёл в детскую. Мэри Руа сидела на игрушечном стуле, среди кукол, и не делала ничего. Он взял её на руки. Они были очень похожи, оба рыжие, синеглазые, с упрямыми подбородками, повёрнутыми сейчас друг к другу.

— Давай поужинаем и выкупаемся, — сказал он. — А я тебе расскажу про смелого барсука и про то, как рыжая фея спасла ему жизнь.

Когда она сидела в ванне, он заметил, что она похудела и кожа у неё стала нездорового цвета. Она не прыгала в воде розовой лягушкой, не вырывалась, когда он её умывал. Но слушала она внимательно.

А он удивился сам, как меняется вся история. Барсук был теперь истинным героем, благородным, мужественным, наделённым и разумом, и чувствами. Рассказывая о том, как захлопнулась ловушка, Макдьюи ощутил боль в сердце и услышал, что Мэри вскрикнула. Давно не слышал он её голоса. Но пожалела она зверя, а не его.

Когда же он заговорил о том, как Лори баюкала барсука, по щекам у Мэри потекли слёзы. Она плакала в первый раз с того несчастного часа. Он взял её на руки и сказал:

— Мэри Руа, я тебя люблю.

Прижалась она к нему чуть-чуть? Показалось ему? Он уложил её. Она молчала, и все же ему было много легче: он снова увидел слёзы на её глазах.

Дверь он на ночь не закрыл, чтобы услышать через холл, если она позовёт. Он допоздна просидел над отчетами, а когда собрался лечь, ему было почти совсем хорошо.

Я, богиня Баст, поступлю, как поступают боги.

Я покараю злодея.

Богиней быть нелегко. Кому же и знать, как не мне.

Люди завидуют нашему могуществу. Я завидую людям. Им дано выбирать между добром и злом.

У нас, богов, нет ни добра, ни зла, одна лишь наша воля. Сегодня моя воля в том, чтобы уничтожить Рыжебородого.

Когда Макдьюи кончил ночную работу и ложился, надеясь, что пыткам его скоро конец, на городок надвинулась буря. Сперва захлопали двери наверху, и он пошёл запереть их. Потом, когда он выглянул из окна, ветер рванул его рубашку, растрепал ему волосы и отхлестал его по щекам. Он поспешил закрыть и окна.

Макдьюи не впервые встречался с шотландским мистралем и знал, что надо покрепче запереть все окна и двери. Заглянув в детскую, он увидел, что Мэри спокойно спит, и проверил окно, чтобы её не испугало хлопанье створок. Убедившись, что всё в порядке, он пересёк холл и лёг не раздеваясь.

Прежде чем погасить свет, он взглянул на часы. Потом долго лежал в темноте, слушая, как ветер звенит проводами и бьются волны о гальку. Засыпая, он радовался новой надежде.

Проснулся он, не зная, который час, от пронзительного кошачьего крика где-то рядом, почти над головой. Ветер бушевал, скрипели сучья, шумели листья, ревели волны, вывески летели, громыхая, по улице, и дрожало, громко стуча, железо на крышах. Макдьюи стало страшно. Кошка снова крикнула, и он понял, что она — прямо за окном. Он присел на кровати. Она скребла когтями о стекло.

Макдьюи не был бы человеком, если бы не подумал хоть на секунду, что Томасина пришла ему отомстить. Он вздрогнул от страха и тут же сердито рассмеялся. Вокруг кишели кошки: на каждом окне, на каждом пороге сидело всегда по коту.

Однако свет он зажёг и успел увидеть горящие глаза, розовый нос и белые зубы. Кошка исчезла.

Он долго лежал, опершись на локоть, и ждал, не закричит ли она снова. Наконец она закричала немного подальше, а в ответ раздался голос его дочери:

— Томасина!

Содрогаясь от ужаса, он услышал, как Мэри пробежала через холл и открыла входную дверь. Он увидел, как белая фигурка в пижаме мелькнула между их комнатами. Ветер ворвался в дом, свалил подставку для зонтиков, взлетели бумаги, застучали по стене картины. Макдьюи вскочил, схватил фонарик и вылетел из дома во тьму.

В луче фонарика сразу появилась белая фигурка. Макдьюи увидел летящие по ветру волосы и босые ноги, быстро ступающие по камешкам. Ветер мешал ему идти, валил его с ног. Он кричал:

— Мэри Руа! Мэри Руа!

То ли она не слышала его, то ли не слушала. Кошка свернула и побежала через улицу. Макдьюи закричал от гнева и швырнул в неё фонариком. Он не попал, кошка взверещала и взлетела на стену сада. Тогда девочка оглянулась и увидела отца. Рука его была ещё занесена, рубаху рвал ветер, рыжие волосы сверкали в струе света, льющегося из двери. Детское лицо исказил такой страх, какого Макдьюи надеялся больше не увидеть. Мэри хотела что-то сказать или крикнуть — губы её раскрылись, но звука не было. Отец схватил её, прижал к себе и понёс в дом, защищая от всех страхов.

— Всё в порядке, — кричал он ей. — Всё в порядке, я тут! Тебе приснился страшный сон. Не бойся. Это кошка миссис Маккарти.

Он внёс её в дом, запер дверь, опустился с ней на пол. Она молчала. Не плакала, только дрожала и с ужасом глядела на него. Он даже вздоха не мог от неё дождаться.

— Это не Томасина, — беспомощно сказал он, встал, отнес её в детскую, взбил ей подушку. — Мы позовём с утра доктора Стрэтси. А теперь давай-ка оба спать.

Но сам он не заснул и долго чувствовал, как дрожит она, словно не хочет громко при нём заплакать.

Доктор Стрэтси сидел в кабинете у Макдьюи. Он был высок и сед, а складки щёк и печаль в глазах придавали ему сходство с породистой собакой. Годы врачебной практики обострили его ум и умягчили его сердце. Он стал таким чувствительным, что ему приходилось притворяться угрюмым.