Куда погнали? Зачем они им? Никто ничего не понял. Только не стало с той поры у местных зайцев ни одного стрекача. Если уж и вправду опасность какая–то намечается, заяц, конечно, побежит потихонечку. С оглядкой: мол, а стоит ли того? Не ложная ли тревога?..

Жил–был ураганный ветер. Вот уж кто шалить любил, силищу свою показывать: то урну перевернет, то камушками да песком в окна кидается, то зонтики из рук вырывает. Ох, и натерпелись от него, ох, и на него наворчались!

А потом начал он слабеть, смирнеть, стихать, еле шевелиться, и, однажды, исчез. Только записку оставил. Заметила записку туча. Отправила за ней пару дождичков. Те, как прочитали записку — так расплакались, что все буковки на бумаге расплылись и пропали. Очень уж впечатлительные они были: чуть что — сразу в слёзы. А когда дождики сообщили туче о том, что там прочитали, она тоже сразу нахмурилась, громыхнула с горя и объявила:

— Слушайте все! Этой ночью все мы, кто есть, понесли большую потерю. От нас ушел ветер… Был он громким, озорным, творил большие дела, а ушел скромно, стараясь никому не помешать, никого не потревожить. Оставил записку. Просил устроить похороны, как подобает…

И туча разрыдалась.

Березка от услышанного в себя прийти не может, стоит, как вкопанная. Вспоминает, как вчера ещё он ей листочки ласкал, как шептал что–то нежное–нежное… Ах!..

Воробьи–непоседы чирикают, обсуждают:

— Ну, и что–что–что что ушёл! Как ушёл, так и вернётся!..

Туча так глянула на них, что они тут же и разлетелись кто куда.

Начали ветер хоронить. Гроб заказали, музыку, венки. От товарищей, от соседей, от соратников, всё, как положено. Где кладбище, правда, никто толком не знает, да, и где сам виновник события… впрочем, о нем плохого не вспоминали, это ж ветер: ну, что у него в голове может быть?! Попросил похоронить, значит, надо уважить.

Пошли куда глаза глядят: кто в лес, кто по дрова. Тележку с пустым гробом далеко слышно. Подходят к морю. Море тихое — ветра же нет. Куда дальше идти?

Вдруг вдали потемнело море. Движется по нему что–то — быстро–быстро. Опомниться не успели, а оно уже тут. Воду мутит, волнами играет, со скалы прыгает! Так это ж ветер!

Опять туча нахмурилась:

— Ах, так ты нас уважаешь? Что за безобразие! Опять подшутил?!

А в ответ слышится:

— Не сердитесь, пожалуйста. Меня дедушка прислал к вам, а на словах просил передать, что он помнит о каждом и что всех очень–очень–очень любит. А ещё он приказал мне служить вам, как служил ещё дедушкин дедушка, как все–все ветры, слушаться вас, помогать вам, петь для вас, развлекать, чтобы скучно не было, чтобы улыбались всегда.

— Как ему там? — прошелестела березка, затрепетав в ожидании ответа, и вдруг почувствовала, как кто–то невидимый целует каждый её листочек, нежно–нежно… Вот так…

Жила–была Порция. Имя такое есть. Вот девочку так и звали. Одна–одинешенька жила. Папа на работе. Мама в магазин ушла. Бабушка на диване спит. И стало ей скучно. И пошла она в лес. Дремучий. Где волки живут. Идёт одна Порция по дорожке, по тропиночке в самую глухомань.

А вот и волки. Ой, как страшно! Видят волки: идёт Порция одна. Хорошо. Но мало. И не стали её есть. Говорят: одной Порцией на всех сыт не будешь, тем более — такой маленькой. Пусть подрастет сначала. А там посмотрим.

Идёт Порция дальше и плачет. Обидно ей: мало того, что одна–одинёшенька, так её даже волки есть не хотят! Шла–шла и сама проголодалась. Видит: яблочко на дорожке лежит. Наклонилась его подобрать, а оно — возьми да покатись. Порция за ним. А оно ещё быстрей. И Порция быстрей. А яблочко — вприсядку, вприпрыжку! Ух, ты! Опаньки! Катится и хохочет, как от щекотки. Нет, чтобы человека чин по чину смирно дожидаться, нет — усвистало, упрыгало — ветру не догнать!

Осерчала Порция на лес, на волков, на яблочко. Не пойду дальше. Домой хочу! Эгей! Эгегей!!! А где дом родной? Ни дома не видать, ни дороженьки… Вот оно как — за яблочками–то гоняться!

Стала Порция сквозь дремучие дебри пробираться. Кусты трещат, ветки гнутся, паутинки рвутся, паучки разбегаются. Ох, ты! Колготки порвала. Баба нахмурится. Мама расстроится. Один папа ничегошеньки не заметит. Обрадуется только доченьке. Но это пока не в счет. Что делать–то, а? «Да, лучше б меня волки съели!» — огорчилась Порция. Стыд–то какой — в рваных колготках ходить!

Погоревала она, погоревала и слышит, как впереди что–то шумит тихонько. Не перестаёт никак. Подошла ближе, кусты раздвинула: Ну, и дела! Какая река огромная, широкая, ни перепрыгнуть, ни перелететь, и назад ходу нет, сзади кусты стеной сомкнулись. Направо — бережок. Налево — бережок. Куда идти? Всё кругом одинаково.

А не пойду я никуда больше! Сидит Порция на бережке, камушки в воду кидает. Много накидала. Целую гору. Взобралась она на эту гору и дальше камушки из–под себя вперед покидывает. И на следующую накиданную гору перешла. И ещё раз. И ещё. Оглянулась: а она уже посреди реки на каменном своем рукотворном острове, а бережок–то далеко, а другой — тоже не близко. Испугалась Порция. Бегает по острову, рыбу криками нервирует.

Услышали Порцию рыбаки. Заволновались: из–за её криков весь клёв пропал! Что ты будешь делать с этими девочками! Позвонили они в город папе, маме и бабушке тоже. Нажаловались.

Сидит Порция на самой вершиночке острова. Грязная. Голодная. Колготки рваные. Тихо–тихо сидит. Даже не плачет. Ой, жалко–то её как!

А вдали красивый белый корабль появился. И прямо к Порции плывёт. А на корабле том и мама, и папа, и бабушка — платочками ей машут. Радуются, что нашли. Счастливые.

И что интересно: никто–никто на Порцию так даже и не нахмурился. Вот как все по ней соскучились. И вовсе она не одна, оказывается, и всем–то она нужна. Вечером выбежала на минуточку во двор, а там, в дальнем углу, волки стоят, смущаются, цветы в лапах держат.

— На, Порция, это тебе. Мы тебя никогда есть не будем, мы дружить пришли. Можно?

— Конечно, — смеётся Порция, — в гости заходите, чаю с конфетами попьём, слышите, как у нас весело: это яблочко хохочет, надрывается. Хорошо, что я его тогда не поймала…

Все что–нибудь или кого–нибудь заводят. У одних заводы заводятся, у других заведения, у третьих часы, у четвертых привычки, у пятых — собачки, кошечки, попугайчики, а у кое–кого — даже крокодильчики или ещё чего похлеще. И все от этого становятся богатыми, довольными или озабоченными. Все–все! И только у нашей маленькой сказочки до сих пор ничегошеньки не завелось: ни блох, ни родственников, ни привычек.

Жила маленькая сказочка по чужим домам, куда её приглашали на ночь детей поразвлечь перед сном да себя показать. Хоть и маленькая, а настоящая! И все на неё дивились да любовались.

А потом все ложились спать, а сказка всю ночь тихонько бродила по спящим комнатам неприкаянная и ждала рассвета, чтобы улететь, потому что на рассвете у неё ненадолго вырастали прозрачные легкие крылышки, как у тёти феи из соседнего подъезда. Только у тёти феи они были ненастоящие, а из детского театра, где она работала на работе. А у нашей сказочки — настоящие, волшебные.

Днём сказочка спала под ракитовым кустом или в колодце, или в печной трубе, в общем, где придётся. А вечером её опять куда–нибудь звали. Есть и пить она не просила, в душу хозяевам не лезла: делала своё дело и опять на рассвете улетала. А питалась она солнечным да лунным светом. И холод ей был не страшен, и зной — нипочём.

И вот однажды её пригласили в дом. Как обычно, на вечер. Но, когда она пришла, в доме никого не оказалось. Ни хозяев, ни их детей. А на столе в гостиной записка детская лежит. И вот что там написано:

«Дорогая сказочка! Наши папа и мама в детстве очень любили тебя, почти как мы. И все мы видели, что у тебя нет своего дома, и что ты очень скромная и гордая, подарков не примешь. А сегодня мы все уезжаем далеко–далеко, мы будем жить в далекой сказочной стране. Мы любим наш дом, но мы не можем увезти его с собой. Вот ты и живи в нём. И береги его. Он хороший. Папа уже завёл машину и зовёт нас. Прощай, наша миленькая добрая сказочка! Мы всегда будем помнить о тебе…» На этом запись обрывалась.

Сказочка совсем растерялась в старинном трехэтажном большом особняке, который так неожиданно у неё завелся. Так сильно растерялась, что долго–долго ходила по комнатам и этажам и собирала себя по крупицам, растерянную везде. Приближался рассвет. А улетать никуда больше не нужно. Представляете? Как быть?

И вдруг она услышала, как на улице, прямо за дверью, кто–то маленький горько плачет. Сказочка открыла дверь и увидела крохотную дрожащую от холода весну. Она была не больше зайчонка.

— Что с тобой?