— А? Где? Что такое?!

— Это мы, деда, тутушки твои. Прости нас, пожалуйста. Мы больше не будем. Расскажи нам ещё о славных грибах–боровиках. А мы тут вместо телевизора для тебя концерт приготовили. Будем петь твои любимые старые боровицкие песни, а если хочешь, так и станцуем для тебя, деда!

— Ах, вы тутушки мои родные! Спасибо вам! Конечно, я уже и забыл даже на что сердиться надо…

Обнял старый гриб своих тутушек. Целует. А сам плачет. И чего плакать–то? Вот же смешной какой… Не плачь, деда, мы тебя любим.

Жили–были два бессмертья. Одно — от Бога, другое — от дьявола. Ну, жили. Не дружили, конечно. Но интересовались иногда: вдруг то, другое бессмертье всё–таки кончилось. Поглядят издали, бинокли на груди поправят и опять разлетаются по делам.

А внизу человек стоит, смотрит, выбирает за кем из них увязаться. Оба улыбаются, к себе зовут. У обоих голоса ласковые, улыбки заманчивые. Какая честная? Какая нет? Поди, разберись. Не человеческого ума дело. Эх, а вдруг ошибёшься? У кого спросить? С кем посоветоваться? Вспомнил человек про осла, который меж двух стогов сена стоит, тоже выбирает. Осел даже знаменитым стал из–за этого, все про него слышали.

Поискал человек осла. Так и не нашел. И стога те давно сгнили. И косточки ослиные рассыпались на ветру. Нет ничего. Стоит человек. Думает. А жизнь кончается уже. И бессмертья его больше не посещают. Они ведь всегда юные. А он уже нет. Зачем он им?..

И не станет человека. Ну, и что? Бессмертия всё равно останутся. Хоть и надоели друг другу уже. Хоть и подглядывать даже неинтересно. А куда им деваться–то? Мечутся то над водой, то над горами, то и вовсе где–то возле дальних звёзд. Некуда им деваться. Нет на них человека.

А что они без него?..

— Привет, бурундучок!

— Здорово, выхухох… кх…кх…

— Поперхнулся? Экий ты безалаберный! Ты что это так свой рот пищей набил — ажно щёки трещат!! Вредно это. Может плохо кончиться.

— Сам ты безалаберный! Я — алаберный! Нельзя ругаться! Я же расстроюсь! И отчего это мне вдруг плохо будет?

— А вот гончих зайцев насмотришься, поперхнёшься, а выперхнуться не успеешь. Больно они шустрые, эти гончие. Ты жуй–жуй, прожёвывай. На меня не смотри…

— Да, ты что? Где ты их видел — этаких зайцев таких? А какие они?

— Вот стою с тобой тут, фотоаппарат готовлю. Сейчас их толпа будет пробегать мимо. Если повезёт — сфотографирую. Потом тебе покажу.

— А глазами увидеть можно?

— Не-а. Быстро бегут. Целая кучка, штуки три, наверное, не меньше, точнее не считал, редкие экземпляры. Говорят, у них уши, как ласты. Ногами скачут, ушами загребают, Лапами воздух крутят, как самолеты.

— Ух, ты! Слушай, выхухоль! А чем они занимаются?

— Бизнесом, прикинь! Гонят своего бизнеса перед собой, как поросенка. Розовенький такой. Визжит. От гончих зайцев уворачивается. Хвостик лысенький, вертящийся. А они его всё гонят и гонят. Он раньше был простым бизончиком. Так зайцы его в парикмахерскую заманили, стрижку модную обещали. Вышел оттуда, копытца в стороны, сам похрюкивает. И себя по–иностранному кличет — бизнесом, а не бизончиком.

— А зайцы?

— А! Эти! Эти его сразу куда- то погнали. Они же гончие! У них целая фирма — «Быстрозаяц» называется. Сфера услуг: по заказу похохмят, обсмеют, догонят и вернут, съедят и выпьют всё, что в вас уже не лезет никуда, а ещё свежее, неиспорченное. Испорченное они не едят. Только свеженькое.

— И как с заказами?

— Отбоя нет, бурундучок! Вот и носятся, как угорелые: везде хотят успеть за своим бизнесом на копытцах… Они его между собой каким–то «стимулом» называют. Я в книжке посмотрел, а это, оказывается, такая палка. Вот умники: что к чему — не поймёшь!

— И откуда ты про всё это знаешь, если ещё и сам их не видел?

— Бобры рассказывали. Они обманывать не станут — серьёзный народ. Они по телевизору нашли передачу про гончих зайцев. Очень короткую. Там главный заяц тычет в экран какой–то пачкой волшебного порошка и кричит: «Мы идем к вам!» На бобров сразу такой ужас напал!

— Стой! Ты же говорил, что их глазами увидеть нельзя!

— Ну, правильно: глазами нельзя, а телевизором–то — можно!

— Смотри, шелестит что–то по лесу!

— Они! Отойди в сторону! Сейчас щелкну фотоаппара… аааа… поздно!

— Что? Где? Почему?

— Всё поздно, бурундучок! Умчались они уже. Видишь, воздух на тропинке вьётся хвостиком и чихает: вот это вот и называется «след простыл».

— Ладно, не горюй! Не хнычь, сосед! Пойдем, я тебя орешками угощу. Сам не съешь, так детишек своих угостишь. Ну, гончие, ну и что? Про мои орешки–то они ничегошеньки не знают. Ага?

А деревья ночью в лесу в прятки играют! Дождутся, когда лесная живность спать уляжется, убедятся, что тихо кругом, и давай чудеса вытворять! Корни да корешки из земли потихонечку вынут и бегом на цыпочках прятаться куда–нибудь.

Вон, ольха к оврагу побежала. Только овражек оказался мелконький. Одна крона в нём помещается. А корни нараскоряку наружу торчат. Березка к ней на цыпках подбегает, а та из своего овражка ей кричит: «Несчитоба! Это не я! Это старая коряга! А меня здесь нет!» И что вы думаете? Та ей поверила, дальше искать пошла. Вот ведь они какие доверчивые — деревья лесные. Такую–то простоту всякий может ненароком обидеть. А нароком обижать — и вовсе стыдно.

Елки — те любят поухаживать друг за дружкой: ветвями–лапами потрутся, чтоб иголки блестели, и потом только в прятки идут играть. А если зима, так ещё и снегом свеженьким пушистым обсыплют себя кругом, чтобы всё на них сверкало звёздочками, и тогда уж ко всем присоединяются.

А как деревья под утро хороводы водят! Шуршат, шелестят, будто хором песню тихую поют — долгую, иногда печальную — под осень, а другой раз веселую — под весну. Зимой морозно в лесу, так деревья по зиме шустренько на цыпках–то бегают, согреваются, через сугробы только так перепрыгивают. А летом с отдышкой, кронами–головами вертеть успевают, то на месяц поглядеть, то звездопаду порадоваться. И вот уже время предрассветному туману сгущаться, деревья в нем, словно в молочной реке тонуть начинают, некоторые не могут найти дороги обратной, теряются, как та ольха.

Глядите, сидела она в овражке, сидела, пряталась и досиделась: кругом туман, дороги назад совсем не видать. На цыпочки привстала: бесполезно, собственной дальней веточки — и той не разглядеть. Эх…

Хорошо, что сосны в бор возвращались толпой, наткнулись на неё, пожалели, отвели домой. На прощанье одна пожилая сосна ей даже слёзки–росинки утёрла. Не горюй, ольха! Лес не без добрых деревьев, кто–нибудь да всегда выручит!

Однажды вечером, когда всё–всё уже прошлым–прошло, и, наконец–то, наступило долгожданное хорошим–хорошо, стало вдруг сразу и всюду очень тихо. Ни шороха. Ни ветерка. Всё будто замерло где–то там, внутри себя. Всего лишь на миг. Наверное, замечталось от счастья. Оно ведь бывает же где–нибудь, да? Говорят, что бывает. Маленькое такое, светлое, тёплое, своё, родное. Оно может и не маленьким быть, просто робким. Спрячется в комнате и сидит там, стесняется.

А вообще–то оно веселое и смешливое. Как с утра прыгнет под потолок, как вылетит в трубу! Ого–го — ещё как! А то ещё по небу куролесит от радости, что на воле. Ночью — до звёзд рукой достанет, днём — до солнца. Достанет до него, обожжётся, ойкнет и опять в трубу прячется, дует на ладошку. Надо же: такое большое, а такое маленькое. Всплакнет потихоньку и носиком сопит. Ничего. Пройдёт. Это же счастье, что всё так легко обошлось.

Могло быть и хуже. Вот вчера, например, могло быть, но не стало, потому что уже не будет. Зашло к счастью в гости прости–прощай. Проститься пришло. Опять куда–то собралось поскитаться. Зашло. Чемоданчик поставило. Обрыдалось, как положено на прощаниях, а потом жалостливо так говорит:

— Ты, счастье моё, пошло бы со мной хоть раз, а?

— В том–то и дело, что не твоё я, понимаешь? Как я своих–то оставлю? На кого? Как людям без счастья? Никак.

— А ты ненадолго. Записку оставь и, айда, странствовать хоть раз в жизни! Я бы с тобой не прощалось тогда, не плакало горькими слезами. Вот…

Заморочило прости–прощай счастью голову и воспользовалось им, замороченным, связало его в узелок, в чемоданчик спрятало и бежать.

Бьётся счастье в чемоданчике, кричит, домой просится, умоляет вернуть его поскорее. Прости–прощай молча крылья свои распахнуло и полетело, счастливое, в дали–дальние. А чемоданчик, между прочим, коготком держит, не отпускает от себя.

Вернулись люди домой с работы, глядят: нет в жизни счастья! Горе–то какое! Ну, прямо, уже и жить вроде незачем. Вышли во двор, сели на скамеечку и печалятся сами с собою.