Я принялась расспрашивать других крыс.

— Вряд ли он вернется вообще, — ответили они мне. — За ним пришла полиция и арестовала его.

— За что? — изумилась я. — Ведь он ничего плохого не делал!

— Не знаем, — пожали плечами крысы.. — Мы только слышали, как полицейские часто повторяли непонятное слово «революция». Нам все равно, будет он здесь жить или нет. Без него нам даже вольготнее.

Ограниченные создания! Они понятия не имели о том, что такое дружба. Но я чувствовала себя несчастной. Я плакала, металась по опустевшей мастерской и не знала, что делать.

Следующим утром я вышла из норы и долго стояла перед его картинами. Они мне нравились. Думаю, он был настоящим художником. Я вспомнила, как часто он повторял, что я — всего лишь неразумное, хотя и хорошее, существо, что мне не будет жаль, если он вдруг исчезнет навсегда, что только люди способны тосковать.

И я решила отыскать его, даже если бы мне для этого пришлось обойти все тюрьмы страны. Так начались мои скитания по тюрьмам.

Я раньше никогда не задумывалась, сколько же тюрем в нашей стране. Но когда я отправилась на поиски моего друга художника, оказалось, что их очень много.

Там сидели под замком и за решеткой тысячи людей. Среди них были воры, фальшивомонетчики, жулики, взломщики, грабители и убийцы. Но встречались и другие — те, кто поссорился с правительством и кого за это упекли в тюрьму.

Почти все они пытались подружиться со мной. Вот тогда-то я сделала открытие — сидящие в тюрьме люди меняются. На свободе никто из них не стал бы разговаривать со мной, наоборот, они постарались бы убить меня. Но в тюрьме они чувствовали себя одинокими и несчастными, им хотелось перекинуться словом с кем угодно, хотя бы и с крысой.

Только мой художник и на свободе относился ко мне дружелюбно, чем и отличался от остальных людей. Тем сильнее мне хотелось отыскать его.

В тюрьмах живет много крыс, и я первым делом расспрашивала их о моем художнике. Но они ничем не могли мне помочь. И тогда я терпеливо перебиралась из одной тюремной камеры в другую, но задерживалась там лишь на столько, сколько было надо, чтобы убедиться, что моего друга там нет. Дело было не из легких. Перебраться из камеры в камеру можно было или по узкому карнизу с внешней стороны стены, или по коридору. Но в коридоре расхаживали тюремщики, они были люди свободные и ненавидели крыс. Это было ужасно — от одного взгляда на грубые подкованные сапоги у меня холодел кончик хвоста.

Иногда я пряталась в тюремном дворе и ждала, когда узников выведут на прогулку. Но в тюрьме бывали камеры, откуда узников никогда не выводили, и тогда я, как акробат, пробиралась по карнизу и заглядывала сквозь зарешеченное окошко.

Я обходила тюрьму за тюрьмой, город за городом. Не раз за мной гнались кошки и собаки, и только чудом я осталась жива. Через три месяца я пала духом, но поисков не прекратила.

Как-то в очередной тюрьме я уже успела осмотреть все камеры, кроме одной. Эта камера располагалась в дальнем крыле тюрьмы, и узника из нее никогда не выводили на прогулку. Прошла неделя, а я так и не узнала, кого там держат за решеткой. Я уже подумывала, что не стоит терять время из-за одной-единственной камеры и одного-единственного узника, что лучше идти дальше и искать моего друга в других тюрьмах. «А если это он? — говорил мне внутренний голос. — Тогда ты больше никогда его не увидишь».

И я осталась выжидать удобного случая, чтобы проникнуть в ту таинственную камеру. Никогда впоследствии я не пожалела о том, что поступила так, потому что предчувствия не обманули меня. Как-то ночью я пристроилась у закрытой двери и дремала. Вдруг меня разбудил свист. Узник насвистывал до боли знакомую мелодию. Я знала ее наизусть, потому что мой друг-художник всегда насвистывал ее, когда рисовал картины.

Наконец-то я нашла его! Оставалось только проникнуть в камеру. Утром надзиратель принес завтрак, и я, несмотря на то что до ужаса боялась кованых сапог, шмыгнула вслед за ним в раскрытую дверь. Пока надзиратель ставил на стол миску с похлебкой, я спряталась под тюремной койкой.

Дверь за тюремщиком закрылась, и я смело вышла из укрытия.

— Здравствуй, — приветствовал меня мой художник. — Ты слишком похожа на моего друга Макиавелли. Никогда не думал, что бывают крысы-близнецы.

Художник был худ и бледен. Его волосы и борода отросли еще больше. Но голос остался прежним, и говорил он точно так же, как и раньше.

Я прошлась перед ним, чтобы он заметил мою хромоту.

— Так это и в самом деле ты! — воскликнул художник. — Эго ты, мой старый добрый Макиавелли! Ты первый и единственный, кто вспомнил обо мне и навестил меня. Ну что же, садись завтракать. Извини за скромное угощение.

Теперь, когда я вошла в камеру, мне надо было придумать, как из нее выйти. Прогрызть каменную стену? — об этом нечего было и думать. Я бы только поломала зубы, но ничего не добилась бы. Тюрьма была новенькая и выстроенная на совесть.

Вверху, под самым потолком, было небольшое зарешеченное окошко. Я принялась прыгать на стену, в надежде что художник поймет, чего я добиваюсь.

— Что ты делаешь, старина Мак?! — изумился художник. — Погоди, погоди, похоже, ты хочешь взобраться на окошко.

Он встал на койку, взял меня на руки и посадил на окошко. Я осмотрелась. Оттуда можно было добраться до водосточной трубы и по ней спуститься вниз. Я осторожно начала спускаться и добралась до окошка первого этажа. Там, в большой комнате, сидели тюремщики. Я надеялась, что мне удастся стянуть у них что-нибудь вкусненькое и угостить моего друга. Я заглянула в окошко.

Тюремщики сидели за столом, уписывали за обе щеки толстые ломти хлеба и колбасы. И вдруг я услышала слово «революция». Именно его повторяли полицейские, которые арестовали моего друга. Может быть, тюремщики говорили о нем?

Я навострила уши.

— Недолго ему осталось у нас сидеть, — говорил толстый начальник тюремщиков. — Завтра его посадят на пароход и отправят в ссылку.

Услышанное так поразило меня, что я едва-едва не свалились вниз. Завтра моего друга увезут неизвестно куда. И тогда я отправилась к старой тюремной крысе и спросила у нее, что нужно, чтобы человек сумел убежать из тюрьмы.

— Пустяк, — ответила мне крыса. — Пару железных напильников, чтобы перепилить решетку.

Й тут меня осенило. К тому времени я успела изучить тюрьму не хуже, чем свои пять пальцев, и я помчалась в мастерские. Там днем работали заключенные, а вечером их тщательно обыскивали, чтобы они не унесли с собой какой-нибудь инструмент, и снова уводили в камеры. Я проникла в тюремную мастерскую, нашла там напильник, зажала его в зубах и снова полезна по водосточной трубе, на этот раз — вверх.

Спрыгнуть с окошка внутрь камеры было совсем несложно. Мой друг спал. Я положила ему на грудь напильник, он открыл глаза и забормотал спросонок:

— Что это ты мне принес, Макиавелли?

Но когда он протер глаза и увидел напильник, лицо его озарилось радостью. До утра он пилил решетку на окне и приговаривал:

— Ай да старина Мак, ай да удружил! Пусть мне теперь кто-нибудь скажет, что крысы противные. Да я готов расцеловать тебя, мой старый друг Макиавелли.

Когда стало светать, он аккуратно смел и спрятал железные опилки, чтобы тюремщики ничего не видели. Одной ночи ему не хватило, чтобы перепилить толстые прутья решетки.

Весь день он провел как на иголках и, едва стемнело, снова взялся за работу. И тут — о ужас! — напильник сломался у него в руках. Он растерянно посмотрел на меня и обреченно сказал:

— Видно, такая уж у меня судьба. Даже ты, старина Мак, не сможешь меня отсюда вытащить.

Я снова бросилась к окну. Он уже знал, чего я хочу, и посадил меня на окно. Путь вниз по водосточной трубе был мне уже знаком…

Когда я вернулась с новым напильником в зубах, мой художник схватил меня и прижал к груди.

Вот и конец моего рассказа. Когда взошло солнце, художника в камере уже не было. Стражники, охранявшие тюрьму с улицы, задремали и не заметили, как он ловко спустился по водосточной трубе. Больше я никогда не видела своего друга. Говорят, он успел перейти границу до того, как его хватились. Может быть, когда-нибудь я снова отправлюсь в путь, чтобы отыскать его.

Число записанных мной рассказов увеличивалось. Я перелистал записную книжку и увидел, что в ней осталось место только для одного рассказа, не больше.

— Кто еще из членов вашего клуба хочет рассказать нам свою историю? — спросил доктор Дулиттл у белой мыши.

— Все, господин доктор, — ответила мышь. — Но мы прекрасно понимаем, что вы не можете тратить на нас столько времени, поэтому просим прийти к нам только завтра и выслушать последнюю историю. Я сама отберу для завтрашнего заседания рассказ поинтереснее. Думаю, пяти историй как раз будет достаточно для книги, которую для нас издаст Том Стаббинс.