Анни не посмела додумать до конца, на что распространилась бы ее чудесная сила. Но одно она во всяком случае знала точно: она излечивала бы болезни, как Муттиска. Муттиска была вдовой шкипера Муттинена, и жила она в своем маленьком домике рядом с Казармимяки. Муттиска действительно умела лечить травами и бескорыстно врачевала как людей, так и животных. Анни не сомневалась, что Муттиска, конечно, умеет и заговаривать болезни, и колдовать, хотя никогда не соглашается даже говорить про это. Муттиска была самой лучшей приятельницей Анни, и лишних слов им не требовалось. Но все-таки девочка считала, что Муттиска просто не хочет много говорить при ней, чтобы не проболтаться нечаянно и не выдать какого-то сильного волшебного слова. По твердому убеждению Анни, Муттиска просто боялась, что она, Анни, выучится у нее колдовству. Уж Муттиска-то наверняка обратила внимание на ее внешние приметы и давно поняла, куда дело клонится…

Но даже колдунье не помешало бы научиться искусству секретарши, чтобы зарабатывать этим несколько хрустящих бумажек. Но эта мечта — увы! — рухнула. Впереди была только дождливая осень, а потом длинная темная зима, которую предстояло провести в белом неприветливом здании, именовавшемся школой.

— Вот уж я себе не позавидую, если переступлю через порог этой самой школы, — вслух произнесла Анни. — Чтобы сидеть там с безграмотными кривляками-мальчишками… Ну уж нет!

Поливая стоявший на комоде амариллис, девочка по привычке погляделась в висевшее над комодом старенькое зеркало.

— Я обворожительна. Да, я просто обворожительна, — убежденно произнесла Анни и улыбнулась своему отражению.

Но, конечно, тут же обнаружилось, что во рту у нее недостает двух передних зубов. Улыбка сразу погасла, и Анни нахмурилась.

— По крайней мере, я стройная. У меня такая тоненькая талия, очень тоненькая. И я уверена, что когда я вырасту большая и распущу свои волосы, то буду необыкновенно очаровательной!

Но чем дольше Анни изучала свое отражение в зеркале, тем больше она сомневалась в правдивости своих предсказаний. Волосы у нее, правда, были цвета бронзы, но зато такие жиденькие и такие тоненькие — ну прямо пушок какой-то, — что Анни усомнилась: вырастут ли они когда-нибудь вообще? Вот и сейчас ей пришлось заплести волосы двумя маленькими хвостиками, чтобы завязать по бокам большие банты, тогда это хоть на что-то похоже. И что там ни говори, но правда есть правда: лицо у Анни было маленькое и востроносенькое — как у мышки. Изящной она действительно была, но если честно сказать, то даже слишком… И уж если хорошенько приглядеться, в ней были «только кожа да кости», как у всякой слишком непоседливой и неугомонной девочки. А в том, что она неугомонная, сомнений не было.

— Во всяком случае, я умная, — сердито произнесла в конце концов девочка и повернулась к зеркалу спиной.

Анни все еще была в дурном расположении духа, когда ее приятель, Заоблачный Брат, постучал клювом в окно. Анни сделала вид, будто не слышит. Сейчас эта вороночка, из черных ласточек-касаток, примется, конечно, рассказывать, как они собираются лететь на юг, к теплому солнышку, к журчащим фонтанчикам, в тень ясеней и кипарисов… Анни, понимавшая язык птиц, рыб и всех зверей на свете, и так знала, о чем сейчас поют ласточки, собираясь стайками на телефонных проводах: «Собирайтесь, души, нас время не ждет…» В каждой перелетной птице живет душа какого-нибудь человека. И вот под осень птицы торопятся улететь на юг — унести с собой людские души, чтобы они не закоченели тут, на холодном севере. Всю темную зиму людям суждено существовать без души, как и этим людям, в их деревянном доме на Казарменной горе. Ах, до чего же Анни ненавидела зиму! С головы до пят, вся до последней клеточки, она была дитя лета. После зимы Анни обычно начинала оживать только в пасху, в ночь на светлое воскресенье. С этого дня она с нетерпением ждала, когда же наконец появятся ведьмы и совершат над ней обряд посвящения в таинство. Зимой вместе с ребятами Анни, конечно, ходила на лыжах и каталась с горки на салазках, но ведь душа ее в этом не участвовала. Душа ее витала где-то далеко-далеко, за тысячи километров. Вместе с соловьем она парила там, в удивительных зеленых рощах, где нимфы празднуют свои свадьбы. Анни была твердо уверена в том, что ее душу уносит на юг непременно соловей, а не какой-нибудь там королек.

Заоблачный Брат еще раз постучал в окошко. С равнодушным видом Анни подошла к окну, не спеша отодвинула мамину пеларгонию, отставила подальше горшок с бегонией и отворила окно.

— Ну? Чего тебе? — спросила она неприветливо и даже чуть-чуть надменно.

— Хелейя! — радостно поздоровался Заоблачный Брат. Он был так возбужден, что весь дрожал и подпрыгивал. — Скоро мы опять улетаем. Хелейя! Не могу дождаться этого часа. Хелейя! Во мне все трепещет, поет и щебечет… В полет, в полет, через океан…

— Ну и лети, — сказала Анни. — И пой себе на здоровье.

Однако Заоблачный Брат был так захвачен ожиданием полета, что даже не обратил внимания на скверное настроение Анни. Он продолжал трещать насчет лета, которое вот-вот кончится, а потом принялся самыми яркими красками описывать дальние моря, теплые ветры, горные ручьи и другие красоты. Глаза у Заоблачного Брата блестели, он возбужденно вертел головой и, кажется, совершенно позабыл, что она-то, Анни, стоит перед ним бескрылая и бескрылой ей суждено оставаться. Во всяком случае, пока.

Но потом крылатый Брат сказал:

— Одно только меня тревожит: на пути нас может застать ужасный, грязный ветер… Кажется, будто надает черный тяжелый снег… Тогда сердца наши холодеют… Перышки слипаются… Крылья безвольно повисают… Ой!..

Но уже в следующий миг Заоблачный Брат забыл про эту свою печаль. Анни только было собралась раскрыть рот, чтобы сказать несколько слов на прощанье, как ласточка вдруг взметнулась в небо, будто до нее внезапно донесся какой-то дальний неведомый зов. Птица стремительно набирала высоту и вскоре совсем скрылась в прохладной синеве. Анни захлопнула окно.

— Даже не попрощался, — с обидой произнесла девочка.

И тут же, неожиданно для себя, она горько расплакалась. Чтобы облегчить душу и заглушить тоску, она принялась громко бранить Заоблачного Брата:

— Как это не по-дружески, как невежливо… Хны-хы-ы… И этот свистун еще смеет называть себя джентльменом… И вечно хвастается своим фраком… Хны-хы-ы…

И это, как всегда, помогло: ей сразу стало легче. Плач потихоньку затих, слезы высохли, и Анни уже не думала с такой тоской про ушедшее лето и про улетевшую ласточку. «Может, еще вернется», — подумала она с надеждой; потом вытерла нос, натянула на себя шерстяную кофточку и направилась к двери.

Каждый раз, запирая дверь, Анни в мыслях была уже на улице. Ей оставалось сбежать вниз по лестнице. В их доме было много подъездов, и в каждом из них жило несколько семей. Почти все папы и мамы работали на тех двух заводах, трубы которых виднелись из Анниного окна. Частенько случалось, что днем дома оставались только ребятишки, самого разного возраста, старушки и старики да несколько злых, язвительных теток.

На площадке второго этажа на горшке восседал малыш Таави. Его мать — женщина утонченная, она не терпит, чтобы сын ее сидел на горшке в комнате.

— Привет, малышка, — сказала Анни, улыбнувшись мальчику. Анни любила только очень маленьких мальчиков. Таких, как Таави, — совсем малюток.

— Тят, — произнес Таави.

В этот момент его мама вышла из комнаты на площадку. Она была единственная во всем доме настоящая молодая госпожа и, чтобы подчеркнуть свое положение, даже и в будни носила модные платья с разными рюшечками.

— Ой, Анни, голубушка, — прощебетала молодая госпожа, — не нашла бы ты минуточку, чтобы погулять с моим Таави? У меня сегодня столько дел. Я должна вымыть посудный шкаф, постелить на кухонных полках свежие, чистенькие скатерочки, да еще надо начистить до блеска весь наш серебряный чайный сервиз, который нам подарили на свадьбу. Я обожаю, когда все блестит и благоухает.

— Сегодня я никак не могу. Мне некогда, — ответила Анни, не вдаваясь в подробности.

— Ах, какая жалость! Какая жалость, Анни! Таави такой чудный ребенок, но он так все пачкает, так ужасно пачкает! А я люблю, чтобы все было красиво и чистенько!

— Завтра Анни опять погуляет с Таави, покатает его в колясочке, ага? — сказала Анни, улыбнувшись мальчику и потрепав его легонько за чубчик.

— Тят, — ответил Таави.

— А ты заметила, Анни, что наш Таави начинает говорить? Он явно опережает в развитии своих сверстников, — продолжала без умолку трещать мать Таави. — Я буду очень последовательно воспитывать в нем аккуратность, и чистоплотность. Подумать только, ведь эта Юлкуска вечно ворчит из-за того, что мой Таави сидит на горшке здесь, на площадке! Не тащить же мне ребенка туда, в дальний конец двора!