— Ага, значит, и Матти заодно с ними, — рассеянно проговорила Анни. Но до чего же запутанно и медленно рассказывал Тэри!

— Матти и все прочие дикие велели мне нарисовать вон там за моей будкой карту окрестностей Лехилампи, — продолжал пес. — Чтобы я нацарапал ее лапами. Но мне кажется, что это просто подвох и насмешка надо мной. Я думаю, они нарочно говорят, будто нуждаются во мне. Чтоб мне не обидно было, они ведь такие деликатные, эти дикие. Хотят показать, что не презирают меня, хотя они дикие, а я позволил себя приручить. Какой смысл может быть в моей карте, да я и не сумею никогда изобразить на карте места, где я никогда не бывал и не смогу побывать. Я ведь всегда привязан.

Тэри с тоской взглянул на Анни. Он потряс легонько своей цепью и сказал:

— Но ведь выше себя не прыгнешь. Уж я какой есть, такой и есть. Совсем простой пес, дворняга без роду, без племени.

— Ну что ты, Тэри, — сказала Анни и потрепала пса по спине. — Подумай, ну как бы мы без тебя жили? Все пошло бы кувырком. Бог знает кто бродил бы здесь по двору. Ну вот. Так ты говоришь, что дикие намерены захватить Лехилампи, потому что не могут больше жить на этой реке? Так я тебя поняла?

— Примерно так, — ответил Тэри. — И еще они говорят, что я им тоже нужен. Но я про себя решил, что карту мне не сделать, никак я этого не смогу, но вот зато я буду приглядывать за этой, с черными глазами.

— Выходит, ты должен присматривать за Юлкуской?

— Вот, вот. Именно за ней. Но я ведь опять почти ничего не знаю. Юлкуска имеет ко всему этому какое-то плохое отношение, а вот какое именно — никак не пойму собачьим своим умишком. Вчера вечером она пришла и стала разглядывать мою карту, вернее то, что я попытался нацарапать. Но я же не мог ей этого запретить, и лаять я тоже на нее не мог — она своя, живет в этом доме. Но я думаю, что ей от этой карты никакого проку, я ведь ее из своей головы выдумал. А может, Матти так и хотел, чтобы я нарисовал карту, которая бы сбила с толку Юлкуску? Но только эта госпожа слишком хитрая, чтобы ее можно было провести так просто. Вчера вечером, когда она кончила рассматривать мою карту, она только хмыкнула и пошла прочь. Вот ведь как, не клюнула Юлкуска на эту удочку.

Анни поднялась и тоже пошла посмотреть на карту Тэри, которую он нацарапал лапами за своей будкой. В неопределенных разводах и впрямь не было никакого смысла. С этим Анни была совершенно согласна. Когда она вернулась обратно к Тэри, пес сказал ей:

— Дикие говорят, что вроде бы какой-то Горностай возгордился и возомнил себя единовластным хозяином Лехилампи. Поэтому-то озеро и надо захватить, диким придется столкнуться с этим Горностаем, — пояснил Тэри.

— Ну хорошо, а при чем тут Юлкуска? — спросила Анни. Она видела, что госпожа Юлкунен все еще продолжает поглядывать в их сторону. — Ведь не может же быть, чтобы это самое озеро Лехилампи принадлежало ей?

— Ну-у, не говори так. Эта Юлкуска очень хитрая и лживая. Бог знает, что она задумала. Ей бы, конечно, хотелось, чтобы все на свете принадлежало ей, — сказал Тэри. — Но ты все-таки сходи и спроси про это у Муттиски, хотя она не любит распространяться про ночные дела и прямо никогда про это не говорит. А мне, пожалуй, надо немного полаять, вон там идет Малый Ворнанен. Я вообще-то не лаю на детей, но этот Малый уже дважды разбил здесь окно… Так что надо мне на него пару раз тявкнуть.

На склоне горы Казармимяки, как раз посередине между вершиной и основанием, находилась мастерская сапожника Ворнанена, и там вместе с ним жил его сын, которого все называли Малый Ворнанен. Этот мальчишка славился в округе тем, что бил стекла и дразнил людей. Сейчас он приближался ко двору, упрямо набычившись, с камнями в кулаках. Заметив Юлкуску, он стал кидаться в нее камешками и громко запел песенку собственного сочинения:

Юлкуска схватила метлу и погналась за Малым Ворнаненом. Анни сразу почувствовала облегчение, когда госпожа Юлкунен исчезла со двора.

— Я скоро снова приду к тебе поговорить, — сказала Анни, обращаясь к Тэри, но пес ничего не слышал. Он усердно лаял на Малого Ворнанена, который улепетывал от Юлкуски со всех ног.

Анни обогнула дом и побежала по уз кой тропинке, которая вела к домику Муттиски. Вокруг этого дома росли сливовые деревья. И воздух здесь был таким чистым и таким прозрачным, будто его и вовсе не существовало… Анни шла и дышала полной грудью. Домик Муттиски и ее маленький сливовый садик были всегда полны какого-то особого очарования. Здесь всегда стоял такой свежий и такой приятный аромат, всегда здесь было тихо и спокойно. Иногда Муттиска принималась петь высоким и чуть дребезжащим голосом, похожим на звуки флейты; и тогда даже во дворе дома на Казарменной горе можно было услышать такую песенку:

Заслышав эту песню. Юлкуска сразу настораживалась и начинала ворчать, что, дескать, эту ужасную старуху надо бы наконец выселить отсюда, потому что она нарушает тишину, общественный порядок, занимается колдовством, подстрекает детей, и что она, госпожа Юлкунен, готова взяться за это дело.

Приближаясь к дому Муттиски. Анни услышала, как та напевает какую-то непонятную песенку, звучавшую примерно так:

Набор слов был лишен всякого смысла, и Анни вздрогнула. Неужели заклинание? Она тихонечко сделала еще несколько шагов и увидела Муттиску. Муттиска сидела на улице в белом плетеном кресле и, похоже, дремала, хотя руки ее продолжали вязать длинный серый шерстяной чулок, да так быстро, что спицы только позвякивали. Анни остановилась на почтительном расстоянии.

— Добрый день, — произнесла она и присела, сделав книксен. Муттиска не расслышала, даже не приоткрыла глаз и не шевельнулась в своем кресле.

— Добрый день, — снова произнесла Анни, на этот раз уже погромче. И присела она пониже, как можно почтительнее.

— Угу, — сказала Муттиска и очнулась. — Ах, это ты, Анни. Проходи, золотко. Угощайся, пожалуйста, сливами.

Потом Муттиска снова закрыла глаза и задремала. Однако руки ее продолжали работать. Анни сорвала с дерева несколько сочных слив и съела их с удовольствием. Нигде в округе не росло таких крупных и сочных слив, как в саду у Муттиски.

Анни показалось, что Муттиска про нее совсем забыла, и громко проговорила:

— Какой длинный чулок! Наверно, уже больше двух метров. Для какого же великана такие чулки?

— Что? — тут Муттиска окончательно проснулась и перестала вязать. — Да-а, чулок длинноват… Ой, да он же просто длинный! И чего это он такой у меня вышел? Наверно, я вязала во сне…

И она принялась неторопливо распускать чулок до нужного размера, ласково поглядывая на Анни. Глаза у нее были такие удивительные, цвета воды. Какого цвета у нее были в молодости волосы. Муттиска никогда не упоминала, — может, рыжие? А сейчас этого уже никак нельзя было определить, потому что вся голова у нее была седая, совсем-совсем белая. Волосы закручены на затылке в большой пучок. Пучок скреплен золотым якорем — якорь этот подарил когда-то своей жене сам шкипер Муттинен, бороздивший воды этой реки на своем маленьком бриге. Но в молодости он плавал по морям, по всем семи морям, и оттуда, из заморских стран, он привез золотые украшения, ракушки, ожерелье из кораллов и большую поющую раковину. Все эти богатства хранились в комнате Муттиски, куда она пускала только самых лучших своих друзей.

— Ты пришла ко мне по делу или просто так? — спросила Муттиска, распустив чулок до нормальной длины.

— Просто так… — неопределенно ответила Анни. — Можно мне посмотреть открытки?

— Конечно, золотко, — сказала Муттиска, поднялась с кресла и пошла в дом.

Анни последовала за ней. У Муттиски хранились очень старые почтовые открытки, на которых можно было прочесть: «God Jul»[1], «Merry Christmas»[2], «Доброго Рождества» или «Поздравляю с днем рождения». Это шкипер Муттинен присылал жене такие открытки из разных портовых городов Европы. Дети, изображенные на этих открытках, были нарядно одеты: в красивых рейтузах, в бархатных курточках, отороченных белым мехом, с капюшонами и муфточками. Да только таких-то детей и на свете не бывает.