Летал Змей Горыныч по белу свету, причинял людям неудобства разные, безобразничал. Попадётся ему красна девица — непременно погубит, ну, и с добрым молодцем — тоже самое сотворит. Наплакались все от него.

Так бы и лютовал себе дальше, если б не встретился ему однажды на пути Иван. Глянешь на Ивана: ну, ничего особенного. Ни лицом не удался, ни умом не взял. Говорить — не мастак, работать — вообще не торопится, век бы на печи лежал да калачи трескал. Красна девица мимо такого пройдёт — и не заметит, а если и заметит — то поморщится и ещё быстрей проскочит. Неприятный он какой–то. Даже улыбается как–то нехорошо. Фу…

И вот приглянулся этот Ванька Змею Горынычу. Шибко приглянулся. До того шибко, что чудище ужасное на себя стало не похоже. Горынычна он оказывается, а никакой не Горыныч. Помыкает ею Ванька, веревки вьёт из несчастной Змеюшки. Соседи сказывают: поколачивает даже втихаря. Ходит Горынычна с синяками, слёзки утирает, летать совсем перестала: землю пашет, коров доит, пчел ради мёда разводит — лишь бы Иванушке угодить. А Ванька и вовсе с печи слезать не хочет: валяется на ней день–деньской, Горынычну змеюкой обзывает, а сам кашу ею приготовленную уплетает да медком прикусывает.

Поздними вечерами, когда Иван храпит так, что изба трясётся, Змеюшка выходит тихонечко на порожек: на звёздочки посмотреть, ветерочком свежим надышаться. Глядит на небушко, словно прощения просит за своё жуткое прошлое. Только вот сегодня что–то замешкалась. А, нет… Идёт. Еле–еле. За дверь держится. Видно, опять от Ваньки крепко досталось. Так оно и есть.

Подходит Змеюшка к реке, к самому омуту: стало быть, совсем невмоготу ей дальше так жить, утопиться решила. Глянула на воду: а там отражение её — человеческое! Глаза лазоревые, лицо чистое белое — ни единого синячка не видать. И сама — красавица молодая, статная! Не стала она топиться. Села в лодочку и поплыла навстречу заре ясной соловушек слушать, встречным берегам радоваться.

Проснулся Иван наутро: нет в избе Горынычны. Поорал, Никого. Слез с печи воды попить, нет воды, стал в дверь на улицу выходить — вылезти не может. Соседей решил позвать: а все от него разбегаются. Разбегаются и кричат: «Змей! Змей Горыныч! Спасайся кто может!» Заревел Ванька по–звериному, крыльями замахал и полетел куда–то в сторону болот. Больше его не видели.

А Горынычна вышла замуж. Не за царевича–королевича, не за богатыря–ухаря, а просто за того, кто любил её больше всех на земле. И ждал, оказывается, всегда только её. Горынычна подарила ему крылья: они часто летают вместе — соловушек послушать, а потом всегда домой возвращаются. И радуются всему, и счастливы оба. И детки у них — с лазоревыми глазами…

Шли как–то сплочёнными густыми непроходимыми рядами строевым маршевым шагом поэты. Сто тыщ мильонов поэтов в секунду. Вот как! Не хухры–мухры! Целыми пачками сборников. Все сразу. Прямо в страну Поэзию шли. Со знамёнами, по–батальонно. И каждый мнил себя и только себя ЕДИНСТВЕННОГО(НУЮ) настоящим непревзойдённым гением–королем(вой) всей страны Поэзии и тотально — всех тамошних времён и народов. Все остальные — ничто, козявки, пигмеи несчастные, а вот именно он (она) — всё для мира сего: хлеб и вино, вода и спирт, мать и одновременно святой отец. Вот так вот. А вы что хотели? Нет уж. Дудки вам. Шутки, как говорится, в сторону, подайте гамбургский счёт!

Шли они, шли пока не проголодались. А идти ещё ой как далеко. В общем, шабаш. Привал. А есть–то и нечего, кроме стихов никто ведь ничего не припас. Ума–то нет, они ж поэты. Это они сами так сказали — с досады. Попробовали грызть стихи. А те что–то не разгрызаются совсем, сухие, несвежие, в обед им сто лет уже, наверное. Решил народ стихи размочить. Речки рядом нет, одна пыль кругом, из влаги только слёзы в запасе. Нарыдали на свои сонеты–оды–сухарики уйму влаги. По слезам поэты непревзойдённые мастера. Размякло сверху маленько. Получились из стихов вроде как старые солёные галеты.

Ну, что поделаешь? Чем богаты — тем и рады. Набили поэты круглые мягкие животики — кого в сон потянуло, а кого ещё куда. Разброд с шатанием потасовку затеяли: одним разброда не хватает, у других милей шатания ничего нет…

Где–то гитара над кастаньетами надрывается, а где–то гармонь с зурной стенка на стенку сошлись.

— Я — гармонь, я лучше всех душу расширяю. Никто меня не понимает и не поймёт кроме балалайки.

— Ха! Зурна тебе, а не балалайка! Эй, люди, только меня слушайте! Уведите эту гармонь отсюда, не позорься, несчастная! Люди! Слушай зурну!

А людям — по барабану. Причем у каждого свой барабан. Зачем им зурна? Зачем гармонь?! У них и так всё чётко.

Набегались, надрались, наорались и наземь, как спелые груши попадали. Сон пришёл. Куда пришел, там и застал поэтов. Проспали поэты и первых петухов, и третьих, и зарю–матушку, и день–батюшку. Опять вечер настал. Луна взошла. Лень наступила.

И повернули они вспять. И вернулись они обратно откуда шли, потому как вся ихняя поэзия выдохлась, ушла, как говорится, в гудок.

— А, ну её, — махнули они руками. И так много было этих рук, что ветер от них полетел в разные стороны. Облака с места сдвинулись, в степях смерчи заиграли, в морях бури разбушевались. Так много рук было — свободных от поэзии, простых и близких, теплых, человеческих.

И огляделись люди. И увидели, что их много. И стали радоваться — каждый каждому. А что им делить–то? Пусть не они первые — зато не они и последние. И слава Богу!

Идут три мужика заре навстречу.

— Здорово, мужики? Куда путь держите?

— Заре навстречу идём! Хотим весь мир перевернуть! Как в песне поётся!

— Зачем?

— Как зачем? Чтоб все счастливы были, чтоб всё стало хорошо, а то всё нехорошо как–то, кругом жалуются, бедствуют. Перевернем мир — и всё в порядок придёт.

— А точно?

— Как же не точно: раньше ведь всё так и было, говорят. Когда нас не было.

И пошли они дальше. Идут–идут заре навстречу, идут–бредут, бредут–ползут уже почти, — и никак до неё не добраться. И начался между ними спор: к той ли заре они направились, которая навстречу или всё же к той, которая наоборот — от них убегает? Стали голосовать. Проголосовали, как всегда: один — за, один — против, ну, а который посередке между ними стоял — воздержался.

Схитрить хотел: мол, если не воздержусь: или от того, или от этого достанется. Перемудрил, однако. Досталось от обоих!

Отмутузили мужики третьего и оставили его на дороге: ни к чему, мол, нам такие попутчики. А сами в разные стороны подались, чтобы свою правоту доказать и каждому первым до зари добраться–таки.

И сгинули они с глаз долой. Оба. Наверное, до сих пор до зари не дошли, всё ходят кругами где–то: мир–то ведь не перевернулся. Значит, не дошли…

А драться–то — всё равно нехорошо, между прочим! Встал третий с дороги, от пыли отряхнулся, затылок почесал. Призадумался. Начал припоминать, что старые люди умного говорили. А говорили они, дескать, земля — круглая, да ещё и вертится, на месте не стоит, только не каждому это видно. Так, ежели она вертится, то зачем к какой–то там заре идти? Она и сама грянет, когда её время придет, надо только дождаться. У этих–то двоих — терпения ждать не было: вот пусть теперь и гоняются за вчерашним–то днём. А мы подождём.

Усмехнулся хитрый мужик и лёг на травушку–муравушку: прикорнуть чуток, зари дожидаючись. Ну, и прикорнул — до самого обеда. Опять незадача! Солнышко макушку печёт. В небе журавли летят: то ли домой, то ли опять из дома… До зари — в любую сторону далековато будет.

Лег мужик опять на траву, в небо смотрит. А небо — высокое–высокое, глубокое–глубокое, далёкое–далекое: глядишь в него — голова кружится. Смотрит мужик в небо и чувствует, как мир вместе с ним потихоньку переворачивается на бочок. Земля–то вертится, говорили ж ему!

И что же тут переворачивать, если тут всё само собой и так переворачивается? Засмеялся мужик от радости, что сам о том догадался, и ко мне побежал: рассказывать! Вот и хорошо.

А эти–то двое — поди, всё ещё правоту свою друг перед дружкой доказывают? Представляете: до сих пор ни слуху, ни духу от них. Вот упрямые…

А земля на бочок повернулась: и ночь настала. Ещё повернулась — и утро пришло. Улыбчивое такое. И кто ж это сказал, что счастья искать надо? Вот же — оно…

По размытому небу цвета мягких акварелей, среди чубарых, гривастых облаков, шёл дождь, опускаясь всё ниже и ниже — до самой земли. Он прикасался к её дремлющим щекам, целовал нежные весенние листочки и снова — словно растворялся в небе. А вдали, сквозь облачные паузы сияло во все стороны света ласковое солнце.