Летом после дождя на солнечных лугах скакали по мокрой траве и распевали песенки луговые — те ещё озорники… А по всему небу, разгоняя последние дождевые облака, летали огромные призрачные существа — облакопрогонники.

В заповедных пущах следил за порядком строгий серьёзный пущевик: чуть заприметит где–нибудь лесной пожар, сразу туда торопится, гасит. А уж шишиг на болотах было — видимо–невидимо! Как начнут квакать отовсюду, так хоть уши затыкай.

В домах же выхухольих селились ласковые цмоки: молочко по ночам пили причмокивая. Ну, и детишек перед сном целовали, конечно…

Так бы и слушали юные выхухольки папины истории про древнюю заповедную славянскую жизнь выхухолей, если бы мама не позвала всех есть только что испеченный пирог с клюквой. Но раз мама позвала, то надо торопиться, тем более, когда от печки такой вкусный дух по всему дому расходится…

— Золотко, — интересуется папа, с аппетитом поедая уже третий кусок пирога, — а откуда у нас клюква–то взялась?

— Как «откуда»? Вы разве не видели, как к нам утром шишига с болота заглядывала? Вот она–то клюковку и принесла, а ещё вам всем, ребятки, и папе тоже — привет передавала, хорошенький такой приветик, симпатичный. Вот, поглядите, послушайте, как ваш привет в шишигиной корзинке под лавкой до сих пор листьями шуршит… Всем слышно? То–то и оно. Ешьте, ешьте пирог. Завтра ещё испеку.

Прилетела авдотка в гости к выхухолям, чаем с баранками угостилась, детишек родителям похвалила, чтоб хозяева довольны были, поблагодарила всех и улетела.

А наутро встретилась авдотка с лопатенем, с колпицей да с хохотуном черноголовым и стала им рассказывать, как вчера в гостях побывала. А в конце своего рассказа начала она вдруг жалеть выхухолеву жену:

— А уж жена–то выхухолева — ох, кака хароша! И печет, и стирает, и гладит, и прибирается по дому: уж така хозяюшка, така справна, така могутна! Одна беда у ней — имени нету. У мужа ейного имя есть — Евтихеем кличут, а у неё, нищастной, нету никакова имени!

Закивал сочувственно головами птичий народ. Да–а–а…, жалко бедолажку–выхухоль. Мог бы её муженек и позаботиться, дать имечко хозяюшке дома своего.

Разнеслась эта история по всем окрестным местам. Дошла она и до Евтихея. Передали ему, что женушку его все жалеют. Как же так: без имени жить?

Послушал Евтихей, помучался совестью и говорит:

— Знаю, кака хароша ты у меня. Такой и оставайся, миленькая моя. Нарекаю тебя с легкого авдоткиного языка Харошей. Пусть теперь все нас с тобой зовут Евтихей и Хароша.

Евтихеюшка! Слышь–ко, у безоарового козла двойня родилась: козлик и козочка! То–то радости родителям! Надо бы сходить, поздравить: приглашение прислали…

— А кто сказал, моя Хароша?

— Авдотка новости на хвосте принесла, а под крылом — приглашение.

— Ой, славно–то как! Раз такое дело — непременно надо идти.

Собрались выхухоли в гости, стали подарок придумывать.

— Давай–ка, Евтихеюшка, подарим козликам безоаровым по букету цветов, наших, русских, — предложила Хароша.

— Точно! Козлику молодому подарим букет синих–пресиних васильков!

— Это хорошо! А вот козочке как? Ведь синее–то дарят мальчикам, а девочкам — розовое.

— Ну, и не беда. Подарим козочке розовые, нет, даже малинового цвета василёчки!

— А разве такие есть?

— Конечно, луговым–то васильком издавна кличут кого? Малиновый цветок…

— Ох, красиво–то как? А ещё маме и папе безоаровым тоже бы по букету надобно.

— И это горе — не беда! Отцу безоаровому вручим букет настоящих русских белых васильков, а мамочке… а мамочке ярко–желтые васильки подыщем.

— Батюшки! Неужто и они — тоже василёчки?

_ А ты как думала? Конечно…

Ну, что ж: сказано — сделано. Набрали выхухоли васильков разноцветных на целых четыре букета: и желтых, и белых, и синих, и малиновых…

Младшие выхухольки вручили цветы родителям, а старшие — папа с мамой — наоборот: новорожденным. То–то радости было! Спасибо тебе, василёчек! Спасибо, родной!

Вот все говорят, что ты — небесного цвета. А ведь так оно и есть: небо–то в разное время суток — тоже разного цвета бывает.

Коротка выхухолья жизнь. Вчера ещё в прятки да в пятнашки с соседскими ребятишками играли, а нынче гляди — носятся они друг за дружкой, вроде те же самые, а потом подбегают к тебе:

— Бабулечка, дай молочка! Дедуля, расскажи сказкочку!

— И сколько же это лет нам стукнуло, Евтихеюшка?

— Много, Хароша моя! Дай Бог каждому выхухолю, аж, четыре года. Нонче пятый пошёл.

— Ух, ты! Здорово! Евтихеюшка, слышь–ко! Ты вот думаешь, что тут внучки твои на лужайке за бабочками бегают? Промахнулся маленько, родненький: это правнуков наших детишки…

— Хароша, лапушка, а что если нам друзей наших собрать, угощение устроить, песенок попеть, порадоваться каждому? С некоторыми, ох, давненько не виделись.

— Верно говоришь, Евтихеюшка. Так и сделаем…

И позвали они в гости всех–всех–всех: дзерена, перевязку, пеструшку, могеру, слепыша, подковоноса, вечерницу, красных волков, горала амурского, козла безоарового, поползня косматого, колпицу, пискульку, савку, авдотку, лопатеня, чернозобика, тиркушку степную, чеграву, пыжика, черноголового хохотуна, старика хохлатого, сутору, говорушку и ещё, и ещё, и ещё… Ну, и бобров–соседушек, конечно. А как же!

Напекли, наварили, наготовили на стол для всех и каждого: вся выхухолья родня помогала: хорошо, когда родни много. И то еле справились за два дня.

И был пир горой! И пели все, и шутили все, и танцевали. Всё было.

— Слышь–ко, Хароша моя! Хорошо–то как на душе! А пойдём потихонечку от гостей в сторонку, на Русь–матушку поглядим, порадуемся за неё.

— Пойдём, Евтихеюшка. Посмотрим, родной.

Идут по дороженьке дедушка и бабушка — выхухоли русские. Идут, идут… А потом вдруг полетели они, полетели, полетели, поднялись высоко–высоко над землёй.

И заметил их внизу маленький выхухолёнок, праправнучек, узнал сразу, ротик от изумления открыл и долго–долго вслед им смотрел, всё удивлялся: какие же они у него замечательные — дедушка с бабушкой. Самые лучшие на свете…

Пришел старик к синю морю, закинул удочку. Авось, златая рыбка клюнет. Кидал, кидал, ничего не выкидал. Осерчал старик на сине море и домой ушел.

Дома старуха пилит его, пилит, никак распилить не может. Сидит старик на лавке: бревно бревном, стары очи насупил, молчит.

Осерчала старуха, рукой махнула и к соседке подалась: косточки знакомым перемалывать. А старик встал с лавки, сети из сарая вынес и опять к синю морю пошёл. Ловил златую рыбку, ловил, и так и этак в сети приманивал — бестолку всё. Не идёт златая рыбка в стариковы сети, издали смотрит, над старым потешается. Сел старик на бережок, на самый краешек и заплакал от горя. Слёзки горючие солёные стариковы в море капают.

Замутилось сине море от слёзок стариковых. Заволновалось. Волны ходуном пошли. Туда–сюда. Сюда–туда. Закачалася златая рыбка на волнах. Вглубь уйти хотела, а её опять наверх вынесло и понесло прямо к берегу.

Очнулся старик от слёз, когда всю душу выплакал, огляделся вокруг: Батюшки мои! Златых рыбок вдоль берега прыгает по песку — видимо невидимо! Лови — не хочу.

Отвернулся гордый старик от рыбок златых и домой собрался. А рыбки рты разевают, просят старика сжалиться, в море их повыбрасывать. Уж так жалостливо просят, аж, сердце разрывается!

Вернулся старик, стал рыбкам златым помогать в море вернуться. Он их- в воду, а море их обратно на сушу выбрасывает, не принимает назад свой же товар. Так бы и препирались они, если б дождь не пошёл. Сначала крапало просто, потом по–серьёзному лить начало, а следом как захлобыщет со всех–то сторон, свят–свят–свят!

С молниями! С громом! Старика насквозь промокло! Прыгает старый по лужам–то, от воды убегает. А златы рыбки рады–радёшеньки: море–то большим–пребольшим сделалось, воды кругом — немеряно! И утекли они с водою восвояси — счастливые. Старика добром поминают. Старуху, и ту — простили на радостях.

А старик домой прибежал, печку растопил, рубаху с себя снял, отжал, сушиться повесил. С рубахи пар солёный идёт. На печи чайник попыхивает, в заварном — заварка свежая томится. Старик смотрит в окно на сине море и книжку А. С.Пушкина перечитывает. А там всё–всё — правда. Так оно и было. Как сейчас помню…

Летал Змей Горыныч по белу свету, причинял людям неудобства разные, безобразничал. Попадётся ему красна девица — непременно погубит, ну, и с добрым молодцем — тоже самое сотворит. Наплакались все от него.