– Ну, держись, Соловей окаянный! На тебя сам Муромец, идёт!

– Складно говоришь, теперь бы дело сладить! – укоризненно покачал головой смышлёный мужичок. – Но ежели не поляжешь в бою с лесным разбойником, ещё свидимся.

– А ты разве не со мной? – удивился Илья, уже прикипевший душой к своему верному попутчику.

– Нет, потому как помехой буду. Соловей злобой сыт, а на меня он большую злобу держит. Увидит, и сил у него вдесятеро прибавится. Не совладать тогда с ним и дружине богатырской. Посему лучше сам иди: он тебя за противника не посчитает, значит, силу собрать не успеет. Однако времени у тебя немного будет, так что мечом не маши, а на меткий выстрел надейся. Скоро привал на ночь сделаем, а утром поучу тебя стрелять да стрелы делать, на том и разойдёмся…

– Иван, а чем ты Соловья так озлил?

– Было чем, только рассказывать долго…

– Так и ночь длинная.

– Ладно, расскажу, тем паче меня хлебом не корми, а дай погуторить всласть. Надую полны уши, было б кому слушать!

Когда лес начали окутывать сумерки, путники спешились, чтобы засветло набрать хвороста для костра. Вообще-то, собирал один Илья, потому что с первой же ходки в буреломник притащил такую охапку дров, что на три костра хватит.

Иван ловко сладил поленницу, и вскоре облюбованную путниками поляну осветило пламя высотой в человеческий рост. Над ним плясали искры и улетали в темноту, где уже проступили звёзды.

– Лепота… – прищурив хитрый глаз, промурлыкал смышлёный мужичок. – И светло, и не зябко! Сейчас закусим чем Бог послал и на боковую…

– А рассказать?

– Ну, раз не забыл, боковая отменяется: будем мою сказку слушать.

Иван поднял с земли дорожный мешок, развязал вервь и улыбаясь проговорил:

– Ну, сума, покажи, чем богата сама, дай есть и пить, да не скупись! Ибо какова еда, такова и хода.

Затем он сунул руку внутрь и достал:

Илья смотрел и дивился, как это в тощий заплечный мешок уместилось такое богатство? Словно прочитав его мысли, Иван хлопнул себя по лбу и достал из сумы два огромных краснобоких яблока:

– Ешь, пока живот свеж! Кто ест скоро, тот и работает споро!

– О-го-го! – согласился Бурушка, за что тут же получил ржаную краюху, щедро сдобренную солью.

Когда поели и попили, Иван собрал в ладонь со скатёрки хлебные крошки, ссыпал их в рот и задумчиво проговорил:

– Мошка – крошка, а крови ведро выпьет. Ну ничего, сейчас мы комаров дымом накормим.

Смышлёный мужичок, кинул в догорающий костёр еловую ветвь, от чего поляну заполнил едкий дым, аж в глазах защипало, зато комары с истошным писком кинулись искать добычу попроще.

Илья глядел вверх и не мог наглядеться. Казалось, звёздное небо тоже глядит на них тысячью тысяч глаз, но в этом взгляде не было ничего пугающего: наоборот он нежил и лелеял одиноких путников, как любящий отец своих детей…

– Ну, слушай, коли не шутишь, – сказал Иван, подкормив угасающий костёр хрустящим хворостом. – Только сперва устроимся поудобнее. Голова от разговоров не болит, а вот мягкому месту и стелить надо мягко.

Выбрав пенёк пошире, смышлёный мужичок положил на него, сложенную вчетверо скатёрку, похлопал по ней ладонью и улыбнулся: мол, сойдёт! Муромцу было проще: он снял с Бурушки сбрую и пристроил седло на соседнем пеньке. Получился, если не княжеский трон, то боярский табурет, а, может, что и получше: ведь стоял он не в душной горнице, а на пахучем хвойном ковре под яркими звёздами.

Устроившись, попутчики для приличия помолчали, как и подобает перед важным делом, а с ними замолчал и лес, словно весь превратился в уши.

– Стало быть, жили-были в Новгороде Великом, что стоит на реке Волхов, два гостя, то бишь два купца, – неспешно начал свой рассказ Иван. – Одного звали Одихмант, а другого Будимир. И хоть занимались они одним делом, друг на дружку походили мало. Одихмант – пространный: косая сажень в плечах, кулачищи – что бочки, борода – помелом. А Будимир – худой, и бородёнка – клином. На них глянешь – и сразу ясно, у кого как дела идут. Ведь не зря же богатый говорит: «Егор мне должен», – и расправит бороду в одну сторону; «И Кондрат должен», – расправит в другую. А бедный плачет: «Всем я должен: и Кондрату, и Егору, и Ерёме, и Кузьме…», – да всю бороду и сгребёт в горсть!

Одихмант возил в Киев золото и пушнину, а Будимир – ткани рядовые, чтоб ремесленный люд из них порты шил. Оно, вестимо, и на таком предмете можно деньгу сколотить, да не выходило у Будимира. То его обкрадут, то фальшивой гривной расплатятся, а то подвода с товаром под воду с моста бульбухнет.

То ли дело Одихмант! Этот к чему не притронется, всё в звонкую монету оборачивает. То краденное за полушку скупит, то чужой товар на соблюдение возьмёт, а назад не вернёт, то сорвёт хороший куш за денежки, в рост ссуженные, а то и клад найдёт! Конечно, завистников у него хватало, и за его спиной часто шептались: «Пусти душу в ад, будешь богат». Да только он на шёпот не оборачивался, ведь на то он и купец, чтобы вперёд смотреть.

Сыновья у них тоже были разными. Будимиров отпрыск – покладистый да разумный, Одихмантьево ж чадо – упрямо и дураковато. Первый науку купеческую изучает да бате помогает. А второй – всё по девкам гуляет да отцовы деньги транжирит. Но вот что заметь, хоть они были разные, а звали их одинаково – Соловьями. Только Соловей Будимирович не то что свистнуть не умел, а даже громко говорить совестился. Зато Соловей Одихмантьевич орал так, что жила на шее взбухала, а уж про свист и говорить нечего. От его свиста вороньё перья теряло, и по всему Новгороду собаки выли.

Одно слово: отец богатый, да сын неудатный. А где ж ему удатному быть, когда его с детства мамки да няньки забаловали: «Испей, деточка, киселя медового!.. не хочешь мыть ручки – и не надо, мы тебя своими покормим!.. не бей, золотце, сынка кучерского: не ровён час вспотеешь!..».

Иван замолчал, и его губы тронула едва заметная усмешка:

– Хочешь спросить, откуда я это знаю? А чего ж мне не знать, ежели я этим самым кучерским сынком был!

Да… Быстро ли, долго ли, а выросли купеческие сыновья, возмужали. И тут их первое горюшко подстерегло: помёрли отцы ихние. Сначала один упокоился, а через месяц и другой Богу душу отдал. Соловей Будимирович долго убивался, а когда малость успокоился, начал отцовское дело поправлять. Да так ладно, что через год стал самым богатым новгородским гостем. А ещё через три – по дюжине торговых кораблей в Киев снаряжал.

Зато Соловей Одихмантьевич, похоронив отца, ни чуточки не горевал, а наоборот, прости Господи, возрадовался. Ведь теперь он стал единоличным хозяином батяниных сокровищ.

Что тут началось! После похорон и девяти дней не прошло, а Соловей уже гуляет. Да так, что весь Новгород гудит! А как же ему не гудеть, когда Одихмантьев сын сначала с гостями брагу пьёт, а потом гостям морды бьёт. И свистит так, что у народа зубы сводит… которые после мордобоя остались.

Вот так свистел Соловей, свистел, пока не просвистел всё, что батя накопил. Кинулся по сусекам рыскать, а там даже мышь не пискнет. Зарычал он, как шатун голодный, и давай кликать управляющего, а того и след простыл вместе с последними грошами.

Стало быть, с того дня и начались в городе грабежи да погромы. Долго не могли обидчика поймать, но однажды изловили. И оказалось, что обидчиком-то был не кто иной, а бывший купеческий сын Соловей Одихмантьевич со своими дружками-головорезами.

Другого бы сразу прибили, а тут такое дело: хоть и выродок, но всё же знатных кровей. К тому же вспомнили, что после крещения Одихмант первым на церковный храм золота дал, причём столько, что и добавлять не пришлось. Потому сынка его непутёвого казнить не стали, а посадили в поруб – темницу за высоким острогом.

А зря! Ведь убёг Соловей, разбойник, на третий день убёг. Хорошо ежели б просто решётку выломал, да брёвна острожные раскидал, так он двух сторожей голыми руками убил, а третьего покалечил сильно: и месяца не прошло, как схоронили бедолагу…

Мужичок снова замолчал. Несмотря на тёплую летнюю ночь у него, похоже, замёрзли руки, потому что он протянул ладони к огню и растопырил пальцы.

– И что было дальше? – спросил Илья, когда молчание затянулось.