Анни поднялась, надела шерстяную кофточку и вышла во двор. Был прекрасный, ясный сентябрьский день. Листва на деревьях начала уже желтеть и кое-где отливала багрянцем. Анни подошла к Тэри, и он поделился с ней последней новостью:

— Лисица заходила навестить меня прошлой ночью. Все они хорошо живут там, на Лехилампи. Горностай вернулся назад. Он теперь совсем смирный и тихий.

— А не видел ли ты Муттиску? — спросила Анни. Сегодня она была не склонна к разговорам.

— Видел, она совсем недавно проходила тут мимо моей конуры, — сказал Тэри и стал разрывать лапами землю. — Я где-то здесь закопал вкусную косточку, а теперь никак не могу найти это место…

Анни пожала плечами и зашагала к домику Муттиски. Лесочек, через который Анни прошла, показался ей помрачневшим. Под окном у Муттиски отцветали последние астры. Но они ничуть не порадовали Анни.

нараспев приветствовала Муттиска девочку строкой из какой-то песенки. Она как раз начищала до блеска серебряные ложки с изображением льва на ручке: эти ложки Муттинен привез ей из Марокко. Не прерывая работы, Муттиска пропела до конца начатый куплет:

Обернувшись к девочке, Муттиска сказала:

— Ну что, Анни? Ты, я гляжу, быстро справилась с болезнью.

— Справилась, потому что ты сама… — начала было Анни и осеклась, вспомнив, что Муттиска никогда ничего не говорит про ночные дела. И поэтому сейчас ей, Анни, не следовало напоминать о том, что Муттиска приходила растирать ее своей мазью. — Завтра в школу. Говорят, они там уже проходят букву «у».

— Пока они буквы учат, ты можешь сказки писать, — сказала Муттиска. — Или собирать подписи под воззванием Лассе. Ваша учительница его подправила, и оно стало таким толковым. В нем говорится, что река должна стать зоной отдыха, а озеро Лехилампи, из которого наша река берет свое начало, должно стать заповедным. Учительница сказала мне, что фабрика обязана построить водоочистные сооружения, так как этого требует общественное мнение. Так говорит ваша учительница. Я тоже подписала обращение. Почти все здешние жители подписали эту бумагу Даже Кайя Куккала подписала.

— Вот как, все подписали. Значит, и Юлкуска тоже, — угрюмо произнесла Агни.

— Нет, Юлкуска не подписала. Ведь берега Лехилампи принадлежат Уолеви Тёрхеля, а Юлкуска у него в услужении, — сказала Муттиска. — Да и к чему ей подписывать это обращение, раз она все равно покидает эти места.

— Ну-у, что-то не верится. Эту госпожу не удастся отсюда выжить, ни за что, — протянула Анни.

— Ты болела, ты ничего не знаешь, — с таинственным видом сказала Муттиска. — Ей придется-таки уехать отсюда. У вас будет новая домоуправительница. Все взрослые пожаловались на то, что Юлкуска плохо обращается с детьми. А у вас в доме детей больше, чем шишек на елке. Так что Юлкуска скоро распрощается с этими местами. Хоть я вообще-то добрая душа, но тут скажу — скатертью дорога.

— А может, с той, новой, будет еще хуже? — предположила Анни.

— Не будет, — уверенно ответила Муттиска.

Анни почувствовала большое облегчение от одной мысли, что они избавятся от Юлкуски.

— Теперь она больше не будет подсматривать и шпионить за нами, — сказала она, но как-то вяло и безучастно. С усталым видом Анни уселась в уголке на кухне у Муттиски. Она сидела там тихо и смотрела, как Муттиска, что-то напевая себе под нос, чистит свои ложки; они уже и так блестели и сверкали, стоило только солнечному лучику коснуться их. Помолчав с минуту, Муттиска заговорила:

— Жила-была когда-то Дева по имени Марикки, и жил-был на свете Воин по имени Асикко. Дева была белая, как лилия, а Воин был темноволосый, словно грозовая туча…

— Но ведь это мои мама с папой… — начала Анни, но тут же примолкла под грозным взглядом Муттиски.

— Дева умела чесать шерсть, прясть пряжу и ткать такие красивые ткани, что все короли, князья и принцы заказывали у нее свои костюмы и мантии. Но особенно Дева Марикки прославилась тем, что умела петь звонче и слаще, чем соловей. И хотя она пела негромко, тоненьким голоском, молва о ней разнеслась во все концы света. И вот однажды явился Воин, послушать ее пение, подивиться на ее пряжу. И так уж случилось, что мрачный взгляд Воина запутался в тонких, золотистых и серебряных нитях Девы, а сердце Воина покорилось ее песне, звучавшей нежнее ласковой арфы.

— Согласна ли ты стать моей женой, хотя я совсем не умею петь и мои руки способны держать только меч? — спросил Воин у Девы.

Дева мечтала о знатном женихе, о золотой ванной комнате, в которой она ежедневно принимала бы молочные ванны, чтобы сохранить белизну своего тела. Но удивительно женское сердце: как только Дева заглянула в жгучие глаза Воина, она тут же забыла всех своих знатных поклонников. Все они показались ей теперь тусклыми и холодными. Она видела только Асикко, ее сердце принадлежало ему. А так ведь часто бывает: девушка ждет богатого и модного жениха, а потом в один прекрасный день вдруг заявится к ней в комнату какой-нибудь драчун-забияка, на плечах простенький пиджак, а в карманах пусто… Ну вот, войдет он и скажет:

— Я останусь здесь жить.

И девушка сразу доверчиво потянется к нему, прильнет, как тростинка, и уже не замечает больше никого.

Отвязали от берега лодку с парусом, на которой прибыл Асикко, усадил он в нее Марикки, и поехали они покататься на лодке по лунной дорожке. Глядя на яркую полную луну, Дева думала: «Только он и никто другой!» Но как разгневался тут властительный князь, которому Дева ткала золотые одежды и серебряные мантии. Он, видишь ли, сразу подумал, что если Дева Марикки выйдет замуж за этого бродягу-бедняка, то у нее уже не останется времени ни на что другое, кроме как присматривать за кучей ребятишек да за своим бедовым, отчаянным мужем. И не видать тогда князю чудесных тканей, и не слышать тогда пения Девы, которое всегда утешало его и отгоняло черные мысли. И вскоре он приказал Воину ехать далеко на северные морские берега сражаться против морских чудищ, троллей и эльфов.

Тогда Дева бросилась в княжеский дворец и на коленях проползла вверх те пятьсот ступеней, которые вели к трону властителя-князя. На коленях она умоляла князя смилостивиться и хоть немного смягчить жестокий приказ. Но в сердце князя смягчилась только одна-единственная крошечная частичка, и он сказал:

— Я сокращаю срок службы Воина до трех лет, и только при условии, если он выйдет победителем из всех сражений. А ты, Дева, за эти три года должна выполнить назначенную мной работу: первый год должна чесать шерсть от зари до темной ночи и трудиться ты должна каждый божий день. На второй год будешь прясть пряжу каждый божий день в году, от рассвета до полночи. А на третий год ты выткешь столько золотой и серебряной ткани, что ее хватит на одежды и на мантии и мне, и всему моему княжескому роду.

Марикки-Дева, конечно, пообещала выполнить все это, хоть и знала, что Воин может погибнуть в опасном походе, а сама она за три года утратит свою красоту, и белизна ее тонких рук померкнет от тяжкой работы.

И вот настало утро, когда Асикко-Воин отчалил в море на своем паруснике и оглянулся на любимую, оставшуюся стоять на берегу. Лицо Воина словно окаменело, и только в глазах горел живой черный огонь. Марикки-Дева вернулась к себе домой и принялась чесать шерсть. Она работала и напевала:

Песня Марикки донеслась до слуха князя, утешила его и развеяла черную печаль.

Весь год Дева чесала шерсть, и скопилось ее столько, что шерстью были заполнены все залы одного из дворцов. Когда Воин отслужил на севере свой первый год, к Деве явился его юный оруженосец и сказал:

— Воин велел сказать, что, он думает о тебе каждую минуту.

Второй год Марикки-Дева пряла из шерсти золотую и серебряную нить. Скопилось пряжи видимо-невидимо, тысяча гигантских бобин! И все время Дева пела:

Опять песня донеслась до княжеского слуха, опять она утешила его и разогнала черную печаль. После второго года службы к Марикки опять явился оруженосец Воина и сказал: