— И при этом строят башню! Которую никогда не построят… — добавил Менес.

— Рискованно, но, может, исследуем их норку, джентльмены, — проявила отвагу лягушка, которой не давала покоя храбрость Эйноры.

Они выбрали ближайшую, Твинас нашёл прутик и осторожно стал ковырять ею в норке. Он выкатил одну округлую блёстку, другую, третью, четвёртую… Неплохая горка набралась!

— Как вы думаете, джентльмены, возьмём на память?

Джентльмены не успели и слова сказать, как Лягария стащила с себя серую накидку и высыпала в неё добычу. Связав в узел концы, лягушка приготовилась закинуть ношу за плечо, но тут её остановил басовитый голос:

— Бросьте! Трубки морёные, говорят вам: выбросьте немедленно!

Но было уже поздно. К ним подлетел мохнатый коврик из прильнувших друг к другу насекомых. На нём восседал толстый, неуклюжий, одряхлевший жук, судя по всему — их правитель. Часть его свиты отделилась от коврика, метнулась к лягушкиной ноше, и в одно мгновение из узелка были извлечены и доставлены правителю все блёстки. Затем жуки роем понеслись к расковырянным стенам башни, ощупали, обнюхали их и вернулись назад, покачивая на лету клешнями. Они разъярённо прожигали глазками путешественников.

— Возможно, я заблуждаюсь, — проворчал Твинас, — но только всю вину за незавершённое строительство они хотят свалить на нас… космических пришельцев.

— Нашли козлов отпущения! — разозлилась Лягария и решительно схватила прутик. — Вот возьму и на глазах у всех обыщу под холмом ещё чью-нибудь норку! Пусть тогда поглядят, кто тут настоящий вор…

— Нас окружают, — предупредил Твинас. — Предлагаю уносить ноги.

— Самое время, — согласился Менес.

Лягария отшвырнула прутик и первая бросилась бежать, даже накидку забыла. На этот раз она не собиралась морочить джентльменам головы рассказами о лунном свете. Она так проворно прыгала, что сразу же оставила далеко позади обоих коллег, и всё потому, что трезвый разум нашёптывал ей: преследователи наверняка схватят того, кто бежит последним, то есть толстяка Твинаса с командирским мундиром под крылом.

Но и на этот раз она промахнулась. Жуки обогнали троицу и преградили им дорогу. Игрушки кинулись назад, к золотой башне. Рядом со строением по-прежнему восседал правитель жуков, причём подстилкой ему служила серая накидка Лягарии…

Эйнора и Кутас удобно расположились на уютной лужайке, откуда был хорошо виден облепленный жуками трап «Серебряной птицы».

— Кадрилис! — окликнул Кутас. — Дружище!

Изнутри не донеслось ни слова, ни шороха. Стены корабля вообще не пропускали никаких звуков. А жуки лишь подозрительно пошевелили клешнями и снова успокоились. Кутас, который знал горячий нрав Кадрилиса, не был уверен, что тот выдержит долго один взаперти. Но в любом случае им не оставалось ничего иного — только ждать: или возвращения разведчиков, или очередной придумки смекалистого командира.

Прислонившись к кочке, они наслаждались ласковым осенним деньком и запахом травы, который напоминал им о покинутой далёкой родине.

— Ой! — вырвалось у Эйноры, которая неосторожно притронулась к ужаленной жуками руке.

— Хочешь, я отдам тебе ещё кусочек бинта? — предложил Кутас. — У меня ожоги почти зажили, бери!

— Спасибо, не нужно, — отказалась Эйнора. — Солнце и воздух тоже лечат.

— Ну, раз так, — попросил щенок, — развяжи мне всё это.

Эйнора стала осторожно разматывать бинт с его лап, а Кутас заговорил снова:

— Мне пришло в голову…

— Как обычно, — улыбнулась Эйнора.

— Ну да, мне и Кадрилис сказал, — вспомнил Кутас, — чтобы я так не говорил, но я всё время забываю и повторяю эти слова… — И он с виноватым видом сдёрнул пластырь с мордочки. — Я не должен так говорить…

— Ты должен так говорить! — повелительным тоном приказала Эйнора. — Пойми, ты не можешь не говорить эту фразу, как Твинас не может не сосать свою трубку, как Лягария не может не смотреть трезво, как Кадрилис не может сгоряча не пускаться вскачь…

Кутас долго следил за тем, как тонкие пальчики Эйноры разматывают и сматывают бинт, и под конец выложил начистоту:

— Ты же не знаешь, но это Твинас стащил твою перчатку у Лягарии, чтобы у неё не осталось веще… ственного доказательства.

Эйнора прекратила своё занятие.

— Вот как?

— Знаешь, — с самым серьёзным видом повернул к ней мордочку Кутас, — Твинас хоть и полноват и мешковат, зато он такой благородный, другого такого днём с огнём не сыщешь! Он твою украденную у лягушки перчатку таскал в шлёпанце, потому так тяжело и ко… ковылял. Я всё нюхом чую, вот!

— Да, нюх у тебя хоть куда, даром что без фасолины, — улыбнулась кукла.

— Ох, Эйнора! — оцепенел от восторга щенок. — Если б ты только знала, какая ты красивая, когда улыбаешься! Ни на одной картинке такую не увидишь!

— А на что мне эта красота, — горестно поджала губы Эйнора. — От неё одни несчастья.

— Не говори так, — укоризненно глянул на неё щенок из-под седых бровей. — Ты ещё не знаешь, что такое настоящее несчастье.

— Прости меня, Кутас, — прошептала Эйнора и ласково погладила щенка здоровой рукой по голове.

— И ещё, знаешь, — добавил Кутас, глядя на дверь «Серебряной птицы», — Твинас хоть и полноват и мешковат, но за тебя готов отдать всё на свете, даже свою единственную ногу… А пилот ради тебя не пожалел бы и единственной руки, так и знай!

У Эйноры задрожали пальцы, и моток упал на землю.

— Ты так считаешь? — тихо спросила она.

— И считаю, и знаю! — заверил её щенок.

Эйнора помотала головой и снова стала перематывать бинт. И всё же ее ресницы так тревожно вздрагивали, что казалось, они вот-вот поднимутся и на Кутаса взглянут глаза цвета незабудок.

— Нет, нет, — громко сказала она, будто возражая сама себе. — Ты, Кутас, не всё знаешь… не всё.

Они замолчали и стали прислушиваться, не раздадутся ли шаги возвращающихся разведчиков.

— Ну и длиннющий бинт, — удивился Кутас, не видя его конца.

— Да… тянется и тянется, совсем как стебель цветка, который спас Кадрилиса, — сказала Эйнора.

— Ну, ты как скажешь… — протянул Кутас. — Мне бы и в голову не пришло.

— А у меня зато из головы всё не выходит цветок, который нас пленил, — призналась Эйнора. — Стоит как живой перед глазами, снится по ночам. Пожалуй, на незабудку похож, только намного больше.

— Брр! — щенка даже передёрнуло. — И вспоминать об этих цветах не хочу! Жестокие, хищные, прямо крокодилы какие-то! Стоит только про вазу вспомнить — и мороз по коже!

— И всё-таки, Кутас, — продолжала Эйнора, — а тебе, случайно, не пришло в голову, что они проделали с нами то, что кто-то проделывал с ними? — Эйнора отложила в сторону смотанный бинт и приступила ко второй лапе. — Помню, на лужайке нашего детского сада каждую весну расцветали одуванчики. Как доверчиво они тянулись своими золотистыми пышными головками к солнышку, чтобы оно погладило их своей тёплой лучистой ладонью… И вдруг на лужайку высыпали детишки и, отталкивая друг друга, принимались обрывать эти доверчивые головки… Сколько раз я видела, как из надломленных стеблей сочилась белая густая жидкость, от которой пальцы ребят становились бурыми. Но тогда я ещё ничего не понимала. А поняла лишь тогда, Кутас, когда ослепла, когда стала слушать сердцем. Тогда я и услышала плач сорванных одуванчиков — от него дрожал воздух, содрогались солнечные лучи, обмирала трава… И ещё, уже ослепнув, я услышала, как умирал в вазе с водой цветок. Он стоял на столе в детском саду. Дети ели суп, звякали ложками, капризничали. А цветок всхлипывал…

— Всхлипывал? Как я? — перебил её Кутас.

— Цветок всхлипывал сначала часто и громко, потом всё реже, всё тише… лишь изредка… тихонечко… Если бы я могла помочь ему! Ох, Кутас, я никогда не забуду его последний вздох, после чего он затих навсегда. И тогда, Кутас, я поняла одну вещь: трудно, слишком трудно жить, когда слушаешь сердцем.

— Слушаешь сердцем… — повторил щенок.

— Нельзя обижать тех, кто слабее тебя, нельзя причинять боль никому. Ах, Кутас, — продолжала Эйнора, — если мы побывали на планете цветов и ничего не поняли, значит, всё это путешествие… не имело смысла.

— Наверное, Эйнора, и я бы хоть немножечко что-то понял, — вздохнул Кутас, — хоть самую малость, да только почему-то я всё время думаю о том, о чём не могу не думать. Ну никак не могу не думать.

— Послушай, Кутас, я вспомнила одну вещь. Когда я сидела в том детсадовском стеклянном шкафу, воспитательница каждый день усаживала ребятишек и читала им сказки. Мне особенно запомнилась одна — про птицу. Запомни её название, Кутас: феникс.

— Феникс, — повторил щенок.

— Эта птица отличалась от других тем, что, пожив на свете сколько положено, сгорала. От неё оставалась всего лишь горстка пепла. А потом она снова возрождалась из этого пепла — такая же красивая, сильная, юная.