В то время как дневное божество
На Африку свой пламень обращает,
У нас же кратко царствие его,
И зимний вечер рано наступает —
Покончив с ужином,[124] возьмусь-ка я,
Чтоб разогнать вечернее унынье,
Рассказывать, любезные друзья,[125]
О бедном, но отважном паладине:
Его же имя было — Жан Робер,
А сюзерен — великий Дагобер.[126]

Он возвращался из святого Рима,[127]
Превосходящего античный Рим;
Добычею служили пилигриму
Не лавры, в битвах сорванные им,
Но индульгенции и отпущенья,
Молитвы, образки и разрешенья.
Он вез немало этого добра,
А денег мало; ибо благоденство
Дарила та суровая пора
Не рыцарям, а только духовенству.

Мессир Робер, короче, в мире сем
Владел конем, оружием и псом;
Зато ему природа подарила
Красу Адониса, Геракла силу;
Он молод был, отважен и умен,
Что ценится равно у всех племен.
Лютеция[128] была уж недалече,
Как в роще, окаймлявшей Шарантон,[129]
С косою русой бойкая Мартон
Попалась, на беду, ему навстречу:
Изящный стан, подол не так длинен,
Чтоб скрыть очаровательные ножки;

Букетик роз и лилий вместо брошки,
Завидуя красе ее ланит,
Меж пары крепких яблочек торчит,
Подобных алебастру белизною;
Подъехав, рыцарь видит пред собою
Прелестнейшее личико, из тех,
Что вводят даже праведного в грех.
А в общем, эта нимфа молодая,
Передником корзинку прикрывая,
Во всеоружье всевозможных чар
Несла сырые яйца на базар.

Мессир Робер, желаньем пламенея,
С коня соскакивает перед нею:
«Все двадцать золотых, что я имею,
Я вместе с сердцем вам готов под несть!»
Смущается Мартон: «Какая честь!»
Робер красотку обнимает смело[130] —
И пали наземь два сплетенных тела,
И только захрустела скорлупа.
Робер не видел — так любовь слепа, —
Что конь, не чувствуя хозяйской власти,
Умчался прочь, испуган буйством страсти:
Его монах прохожий изловил
И в монастырь неспешно потрусил.
Когда ж, наряд оправив честь по чести,
Спросила плату с рыцаря Мартон,
Увидел тот, растерян и смущен,
Что лошади с казною нет на месте.
Робер попал в хороший переплет:
Мартон оскорблена и жаждет мести,
И Дагоберу жалобу несет:
Ее-де изнасиловал мошенник,
А главное, сулил, а не дал денег.
Король сказал: «Претензия ясна.
Итак, насилье — главная вина.
Но быть судьей такого рода жалоб
Моей супруге Берте[131] надлежало б:
Свою обиду выскажите ей,
И наказанье понесет злодей».

Мартон идет и к Берте с той же речью;
А та при всем своем добросердечье
Строга и непреклонна, как скала,
В вопросах целомудрия была.
Вот Берта собрала в судебном зале
Большой совет блюстительниц морали;[132]
Мессир Робер с повинной головой
Предстал обезоруженный, босой,
Признался им, как, проезжая лесом,
И впрямь он согрешил, попутан бесом,

И как об этом сожалеет он, —
И тут же к смерти был приговорен.
А рыцарь был уж так хорош собою,
Румян и строен и во цвете лет!
Пролили королева и совет
Слезу над обреченной красотою;
Вздохнула, пригорюнившись, Мартон —
Все пожалели рыцаря. А Берте
Припомнился тогда один закон,
Способный бедняка спасти от смерти,
Коль Бог его умом не обделил —
С условием, чтоб он определил,
Придерживаясь веских оснований,
Что всякой женщине всего желанней.
Ответ же должен точен быть и прям,
И в то же время не обидеть дам.

И вот решением всего совета
Роберу задали загадку эту,
А Берта сердобольная над ней
Позволила подумать восемь дней.
Робер поклялся пред честным советом,
Что равно в срок он явится с ответом,
Отвесил дамам вежливый поклон
И удалился, в думу погружен.
Он думал: «Как же это без обмана
Сказать, что каждой женщине желанно,
Да ни одну не рассердить? Увы,
И так уж не сносить мне головы,
А чем такие сложности, по чести,
Уж лучше быть повешенным на месте!»

Пошел Робер, куда глаза глядят;
У жен, у дев он спрашивал учтиво,
Чем женщины особо дорожат?
Ответы были все разноречивы,
К тому ж злодейки лгали все подряд:
Несчастный рыцарь жизни был не рад.
Закатывалось солнце дня седьмого,
Когда вдали, под сению дубровы,
Увидел он пленительнейших дев,
Плясавших в хороводе на поляне:[133]
Виясь, играли складки легкой ткани.
Красы прозрачной дымкою одев;
Зефир душистый, вея меж дерев,
Волну кудрей подхватывал, буяня,
А легкие стопы касались трав,
Не сбив росы, травинки не примяв.
Мессир Робер, иной не зная цели,
Как расспросить об окаянном деле,
Приблизился — но все исчезло вдруг,
Лишь сумерки сгущаются вокруг.
А перед ним, подпершися клюкою,
Стоит старуха, скрюченная вдвое:[134]
До подбородка крючковатый нос,
На черепе клочки седых волос,
Беззуба, красноглаза и согбенна;
Морщинами изрыт землистый лик;
Вкруг дряхлых бедер — ветхий половик,
Едва лишь доходящий до колена.
Перепугал героя этот вид.
Она же дружелюбно говорит:
«Дитя мое, я вижу, вы угрюмы,
И вас томят мучительные думы.
Откройтесь мне: на свете много мук,
Но излиянья душу облегчают.
И утешение находишь вдруг.
Я знаю много: годы умудряют.
И многим несчастливцам мой совет,
Случалось, помогал избегнуть бед».

«Ах, добрая душа, — Робер ответил, —
Какой совет теперь меня спасет?
Своею жертвой рок меня наметил,
И завтра я взойду на эшафот,
Коль не скажу в совете королевы,
Что любо женщинам, не вызвав гнева».
Старушка говорит ему: «Сынок,
Ко мне вас привела Господня воля:
Без страха ко двору явитесь в срок,
Бояться казни вам не надо боле.
Со мною вместе вы должны пойти,
Секрет я вам открою по пути.
Но за спасенье право я имею
От вас вознагражденье обрести:
Возьму я то, что мне всего милее.
Неблагодарность всех грехов черней:
Клянитесь же красой моих очей,
Что будет все по моему желанью».
Сдержав улыбку, дал он обещанье.
«А вы не смейтесь: речь не о пустом», —
Заметила карга. И вот вдвоем
Они пред королевою предстали.
Немедленно судилище созвали,
И рыцарь так держал пред ним ответ:
«Сударыни, я знаю ваш секрет,
Проведал ваше главное пристрастье
Везде, всегда, в былом, теперь и впредь:
Не в том любая дама видит счастье,
Чтоб множество любовников иметь;
Но всех сословий жены, девы, вдовы,
Дурны, красивы, ласковы, суровы —
Желают все, по мненью моему,
Любой ценой главенствовать в дому.
Для женщин власть всегда на первом месте;
И в этом я уверен, хоть повесьте».

Признавши справедливость этих слов,
Решили дамы, что ответ толков.
И Берте руку целовал с поклоном
Оправданный Робер, когда пред троном
Предстала грязная, в лохмотьях вся
Старуха, правосудия прося
И следующим образом взывая:
«О Берта! О владычица благая,
Чей слова лжи не вымолвил язык,
Чей острый ум все сущее постиг
И чья душа полна благоволенья!
В долгу сей рыцарь за свое спасенье
Передо мной и мудростью моей:
Он клялся мне красой моих очей
Награду дать по моему желанью:
Пускай теперь исполнит обещанье».

Робер сказал: «Она права во всем:
Я рад бы за. добро воздать добром;
Но двадцать золотых, вооруженье
И лошадь — было все мое именье;
А инок некий, блудом возмущен,
И это взял, когда я был с Мартон.
И со спасительницею своею
Сейчас я рассчитаться не сумею».

Выносит королева приговор:
«Добро вернут; наказан будет вор.
И дело может мирно разрешиться
Ко благу всех участвующих лиц:
Пусть двадцать золотых возьмет девица
По уговору и взамен яиц;
Коня дадим почтенной этой даме,
Оружье же останется за вами».

«Спасибо, — молвит старая, — суду;
Но не коня имела я в виду.
Не нужно мне Робера достоянье:
Лишь сам Робер и есть предмет желанья.
Хочу царить я в сердце у него
И чтобы жил он в счастии со мною.
Ревнивым сердцем жажду одного:
Сегодня ж ночью стать его женою».

Услышав сей нежданный монолог,
Робер хладеет с головы до ног;
Потом он поглядел, набравшись духу,
Внимательно на жуткую старуху —
И, в страхе отшатнувшись, еле смог
Дрожащею рукой перекреститься
И жалобно к судилищу воззвать:
«За что посмешищем я должен стать?
Да лучше уж извольте приказать
На чертовой мне бабушке жениться![135]
Старуха бредит, выжив из ума».
А та гнусит чувствительно весьма:
«О, сколь жестокое пренебреженье!
Неверный! Все мужчины таковы.
Но хоть я не мила ему, увы,
Моя любовь осилит отвращенье:
Я им пленилась — и его пленю.
Была б душа; и пусть я, без сомненья,
Красу уже недолго сохраню —
Зато, не расточась в пустых порывах,
Созрели чувства; знаньем изощрен,
Развился ум: ценил же Соломон
Разумных женщин выше, чем красивых.[136]
Конечно, я бедна, но что с того?
Ведь бедность не бесчестит никого.
Иль счастлив брак лишь роскошью постели?
Вы сами, государыня, ужели,
Прильнув на пышном ложе к королю,
Сильнее любите, чем я люблю?
Пример нам — в Филемоновом уделе:
Любя Бавкиду[137] и любезен ей,
Он век был счастлив в хижине своей.
Лихие скорби, порожденья злата,
Под сельским кровом неизвестны нам;
Где нету роскоши, там нет разврата:
Мы служим Богу, мы равны царям;
Мы — основанье славы государства;
Мы доблестных рожаем вам солдат;
А разве ваши принцы заселят,
Как бедный люд, обширнейшие царства?
Коль материнским счастьем увенчать
Мои надежды небу не угодно,
Гимен иные блага может дать:
Цветы прекрасны и когда бесплодны.
И буду я до гробовой доски
На дереве любви срывать цветки».[138]

Старуха, говоря таким манером,
Сумела тронуть дамские сердца:
Не миновать несчастному венца.
Что делать? Слово, данное Робером,
Велит и отвращенье превозмочь.
А дама пожелала непременно
Верхом, в его объятиях, степенно
Проследовать в убежище Гимена.
И было все исполнено точь-в-точь.

И вот с челом, покрытым мрачной тенью,
Обняв супругу, едет наш герой,
Стыдясь людей, дрожа от отвращенья;
Он был бы рад спихнуть ее долой
Иль утопить — но совладал с собой:
Законы рыцарства — не то, что ныне, —
В то время почитались, как святыня.

Стремясь его уныние развлечь,
Дорогою жена заводит речь
Про подвиги былого поколенья:
Как Хлодвиг[139] трех союзных королей
Во оны дни убил рукой своей
И как снискал у Господа прощенье;
Как Божий голубь на глазах у ней
Для короля Реми принес елей,
И было то небесное знаменье,
Чтоб принял он помазанье в крещенье.
Она искусно строила рассказ,
И ум, и сердце трогая зараз;
В нем были и мораль, и остроумье,
Которые наводят на раздумье,
В сюжет занятный как бы между строк
Включая ненавязчивый урок.[140]
И дивны рыцарю рассказы эти:
Внимает он, забывши все на свете.
То слушает — и к ней его влечет,[141]
То глянет на нее — и обомрет.

Но вот чета подъехала к лачужке —
Жилищу предприимчивой старушки.
За брачный пир усажен был супруг
Вкусить стряпни ее немытых рук;
Убог был стол: здоровая диета,
Как вчуже мудрецы внушают свету.
Треногий столик молодой семьи
Хромал, подгнивши; в этом же недуге
Потрескивали шаткие скамьи.
Потупив очи, кушали супруги.
Но старушонка оживить обед
Взялась изысканнейшей из бесед:
Ее остроты были метки, милы
И так уместны, что нетрудно было
Принять их за свои. И наш герой
Повеселел и был готов порой
К ее уродству отнестись терпимо.
Но кончен пир. Жена без лишних слов
Препровождает рыцаря в альков.
Душа его отчаяньем томима,
Любую смерть он рад бы предпочесть,
Но как же быть? Всего превыше честь.
Он слово дал, и зло непоправимо.
Не простыни, которые изгрыз,
Казалось, легион голодных крыс,
Не эта рвань, что прикрывала косо
Тюфяк в последней степени износа,
Его смущала: это полбеды.
Гимена неизбежные труды
В ужасном свете перед ним предстали.
Он думал: «Это мыслимо едва ли!
Мне в Риме, правда, довелось слыхать,
Что благодать на все дарует силы;
Но тут бессильны я и благодать.
Жена добра, умна — все это мило,
Но в щекотливом случае таком
Что делать с добротою и умом?»
Так добрый рыцарь сетовал. Но все же
Прилег на край супружеского ложа.
И холодность, обидную жене,
Он попытался скрыть в притворном сне.

Но, ущипнув притихшего соседа,
Старуха молвит: «Спите, милый друг?
Прелестник злой, жестокий мой супруг,
Я ваша: увенчайте же победу.
Стыдливости несмелые мольбы
Умолкли, перед чувствами слабы:
Пожните эти нежные трофеи!
Ах, скольким мукам Ты обрек, Господь,
С невинностию спорящую плоть!
Я обмираю, таю, пламенею!
Не в силах я соблазн преодолеть:
Приди, я стражду, не могу терпеть!
Смотри, ты клялся: с совестью не балуй!»

Отважный наш Робер был добрый малый,
И набожный, и честный: потому
Старуху жалко сделалось ему.
«Мадам, — он молвил, — я бы счел за счастье
На вашу страсть ответить равной страстью,
Но я не в силах». Старая в ответ:
«Кто молод и благого полон рвенья,
Тому задач невыполнимых нет,
Была бы воля, доблесть и уменье.
А при дворе какую славу вам
Стяжает подвиг этакий у дам!
Так в чем же вашей хладности причина?
Противен запах вам или морщины?
Герою ли теряться! В чем вопрос?
Глаза закройте и заткните нос».

Мессир Робер, неравнодушный к славе,
Почел за долг, сомнения оставя,
Победу одержать любой ценой:
Он принял вызов и готов на бой.
Зажмурился Робер, призвавши Бога
И молодость свою себе в подмогу —
И воля одолела естество.

«Довольно, — дама ласково сказала. —
Я вижу, что добилась своего.
Мое над вами полно торжество —
Я только этой власти и желала.
Смотрите, сын мой, я была права:
Жена и вправду в доме голова.
Признайте же законом, милый витязь,
Мою опеку с нынешнего дня.
Велю вам для начала — подчинитесь! —
Открыть глаза и глянуть на меня».

Робер глядит: в каких-то незнакомых
И освещенных с пышностью большой,
Занявших место хижины хоромах
Под пологом с жемчужной бахромой
Богиня возлежит или принцесса:
Что живопись Ванло[142] иль Апеллеса,[143]
Лемуан,[144] Пигаль,[145] сам Фидий,[146] наконец! —
Пред ней и кисть бессильна, и резец.
Казалось ослепленному Роберу,
Что, в томной неге разметав власы,
Ему сама влюбленная Венера
Явила сладострастные красы.

«И я, и замок — ваши по условью, —
Прекрасные уста произнесли, —
Вы безобразьем не пренебрегли,
И красота венчает вас любовью».
Конечно, вам не терпится узнать,
Какая дама рыцаря сумела
Прибрать к рукам, а после обласкать?
Так то была волшебница Ургела.[147]
В беде французских рыцарей она
Не раз спасала в оны времена.

Блаженный век, что не смущался чудом!
Век добрых бесов, фей и домовых,
Друживших запросто с крещеным людом!
Они давали пищу пересудам
Под древним кровом замков родовых.
У очага, в одном семейном круге
Родители с детьми, соседи, слуги
Заслушивались, если за ночлег
Про духов врал прохожий человек.

Теперь в загоне демоны и феи;
В умах живут лишь здравые идеи,
А милые фантазии мертвы;
Одна рассудочность уныло чтится;
Все гонятся за истиной, увы!
Ах, есть, поверьте, толк и в небылице.