Один раз забыла данное себе обещание — опустила голову, посмотрела вниз — на меня из черной бездны смотрели водницы — бледные, синюшные, страшные… такое впечатление, что плывешь над тысячей утопленников, привязанных за ноги к камням на дне: вода исказила их лица, треплет волосы, как водоросли, колышутся их руки, тянутся наверх, к солнцу, которое уже никогда их не согреет… Жуть.

Сама не знаю, как оказалась на острове. Внутренний импульс говорил, куда идти. Пошла, стараясь не рассуждать и не сильно клацать зубами от холода, на ходу выжимая хлюпающую рубаху. Нет, снимать не буду — на теле быстрее высохнет, если не помру раньше от холода.

Сирину я обрадовалась как доброму старому знакомому.

— Пришла, — склонила голову на бок птица.

— Я же обещала, помнишь? Я держу свои обещания.

— Ообещания, — пропел сирин, — люди всегда чтоо-тоо ообещают.

— Ты обещала мне спеть, — напомнила я.

— Чтоо-тоо не припоомню.

— Ну как? Ты увидела меня, и сказала, что поешь только по ночам.

— На тебе нет защиты, — недоверчиво сказала птица.

— Спой, — твердо попросила я.

— Ты тоочноо этоогоо хоочешь?

Я кивнула, а сирин, похоже, утвердился в мысли, что я ненормальная. Потому что только ненормальная может просить темного сирина спеть, не имея на себе никакой магической защиты от его пения. Да и имея таковую… Спорное это удовольствие. Еще и какого сирина просить — обиженного. Очень обиженного, который не насладился еще местью в полной мере, потому как чувствует. Но в мамулином гримуаре ясно значилось: «когда заканчивается месть сирина, он окончательно становится равнодушным, и тогда полностью переходит на Темную сторону». А с бывшей Мийке еще могло получиться. И песню ее обязательно было услышать, об этом тоже в гримуаре было написано. Иначе не получится ничего. Я — Йагиня, я выдержу. Я должна взять на себя оставшуюся в сирине боль и обиду, отдав тем самым кровный долг своей бабули.

И сирин запел.

В тот же миг исчезла, испарилась, лопнула как мыльный пузырь Сеня — вместо нее ожила красавица Мийке. Я знала, что пение сирина завораживает, разрывает связи с реальностью, заставляет думать, что с тобой происходит именно то, о чем поет сирин — и все равно не была к этому готова! А песня лилась, струилась, кружила меня в водовороте, качая на волнах блаженства и погружая на самое дно страдания.

Я видела огромное количество сменяющих друг друга картин из жизни Мийке, внебрачной дочери одного из вассалов графа де Менферского. Я не просто видела эти картины, я жила на них, потому что я и была Мийке, проживая ее жизнь, как собственную. Бесконечные луга, лишь слегка тронутые серостью, значит, песни сирина потом ускорят процесс умирания земли, — где-то там, на самой верхней границе сознания, сделала вывод Сеня. Леса, полные опасных чудес, старенькие родители, — видимо им отдали Мийке на воспитание, названные братья и сестры — все сплошь русоголовые, на их фоне девушка выделялась своими иссиня-черными косами, смуглой кожей и кошачьими зелеными глазами…

Хороводы, венки, пущенные по воде в полночь, тягучие, душевные песни и тихая, нежная музыка свирелей… А потом все это ускоряется, сжимается, превращается в сплошной вихрь, кружащийся вокруг пары, счастливо держащейся за руки и глядящей друг другу в глаза. И целый, огромный мир — с бескрайним голубым небом, зеленью лугов, стрекотом цикад по ночам, чарующей полнотой лесов и любовью семьи и подружек сжимается, сжимается, сжимается, помещаясь в одного человека. Единственного в целом мире.

Граф был несомненно хорош. Лицо его не было изборождено преждевременными морщинами, глаза еще не потухли от прожитого горя и слез, на плечах не лежало непосильное бремя… И все-таки Сене, которая откуда-то там, издалека наблюдала за мной, этот граф понравился куда меньше. Но что мне было до нее! Лучше этого человека я в жизни не встречала, и не слыхала более сладких речей, более волнительных обещаний.

Кажется я сказала ему «да», до того, как он даже попросил меня об этом.

Огромный, шикарный замок, любимый рядом и много-много-много-много счастья! Разве может быть столько счастья одновременно? Сглазила.

Он говорит, что мне надо уехать. Куда? Ведь это то же самое, что оторвать у живого человека кусок плоти, разве так можно? Мы же одно целое, любимый… Все, что угодно, только не гони меня, не выгоняй. Я умру, пропаду, исчезну — там, где не слышно твоего дыхания. Мне жизненно необходимо вдыхать тот же воздух, что дышишь ты. Лучше убей. Сам.

Боль.

Боль.

Боль.

Стыд.

Светлые боги, неужели бывает так больно? Такая пустая, рвущая на части боль, такая сильная тоска, такая черная безысходность.

Дальнейшее происходило как в бреду, как в самом страшном кошмаре — и Сеня поняла, что я, Мийке, просто повредилась рассудком. Иначе как объяснить, что я вижу, слышу, чувствую то, чего не видят другие люди? Эти странные существа… С голосами, звучащими как пение ангелов… Они помогли, научили, что делать. Как поступать…

Последнее воспоминание — я стою в центре костра, и вижу, как пузырится кожа на руках, животе, груди. Удивительно, но боли здесь нет. Точнее, есть только боль. А когда есть только боль, и не с чем сравнивать, то и боли нет. Что я слышу? Кажется, это мой собственный голос, но я не уверена, потому, что не слышу ничего, кроме него.

Я пришла в себя, тяжело дыша. Казалось, что кожа помнит еще боль от ожогов. Невольно провела по ней рукой — хвала светлым богам — гладкая, как и была. Только в испарине. Ничего себе! У меня даже рубаха высохла, это ж как высоко температура поднималась? Ага, высохла. И опять промокла, от этого самого пота. Привстала, покрутила головой — где сирин? Вот он — сидит, сунув голову под крыло. Типичная птичья реакция — спела — и порядок.

— Мийке, — попробовала позвать сирина. Интересно, услышит? Поймет?

К моей радости, головка Мийке показалась из-под черного, как смоль, крыла. Ничего себе! Точно, как в мамином гримуаре! Получилось! Глаза сирина больше не черные, птичьи, они человеческие. Значит, это того стоило. Потом, когда-нибудь потом, не исключено, что этой ночью я вспомню о том, что пришлось пережить этой девушке. И мне вместе с ней. А сейчас надо идти напролом.

— Мийке, я же вижу, что ты заслоняешь вход в пещеру. Что ты прячешь там?

Нежные черты лица девушки исказила гримаса злобы.

— Не смей! — прошипел сирин.

— Мийке, это же я, Сеня, помнишь меня? Мы вместе были в твоей песне?

— Песне?

— Песне Мийке, это была просто песня. Всего лишь песня. И больше таких не будет. Обещаю тебе.

— Убью.

Неуверенно делаю шаг навстречу сирину.

— Ну же, иди ко мне.

— Уйди. Убью.

— Иди ко мне, Мийке.

— Уйди. Или умрешь. Я споою такую песню, что тоочно умрешь. Я знаю. Я прообоовала.

— Мийке, это же я.

Сирин неловко пятился, отступая в темноту, спотыкаясь на неуклюжих птичьих лапах. Да, птицы созданы для того, чтобы петь и летать, а не пятиться назад, точно.

Так и не дав мне возможности приблизиться к нему, сирин отступил в самую глубь пещеры и мне стало видно, что он скрывал. Так я и думала — потому что в мамином гримуаре была странная цитата из древнего трактата о сиринах. Мне почти все удалось расшифровать, например то, что сирином может стать только то создание, которое «умеет любить с такой силой, как никто не может», для которой любовь — и его собственная, и к нему — нечто вроде целого сердца. Это было мне не очень понятно. И что самым сокровенным, «душой» бывшей Мийке, несомненно был граф, было ясно, как божий день. Но, судя по тому, что последний год Мийке провела замужем, у нее же был муж! И он должен был, хотя бы немного любить эту прекрасную девушку, пусть и с тронутым безумием разумом… По крайней мере, мне хотелось на это надеяться, и в итоге я оказалась права! Потому что то, что мне расшифровать не удалось, звучало так:

Неудивительно, что передо мной лежал призрак молодого мужчины. Значит, любил. И Мийке не отпустила его в Навь. Как всех остальных. Несмотря на равнодушие самой природы сирина… Внезапная догадка озарила меня, как первый луч солнца!

— Мийке, — обернулась к сирину, в последний момент успела отскочить от звуковой волны выходящей через раскрытые нежные девичьи губы. Оказалось, я автоматически перешла на магическое зрение, и теперь как будто выпала из времени — я действительно видела смертоносный звук, точнее его приближение к себе, воочию. Прижавшись к стене пещеры, поняла, что дальше отступить невозможно — вот она, песня темного сирина. Не зря Йагинь еще с детства учат управлять дыханием и сознанием, понимая, что сейчас сначала наступит боль, а потом, скорее всего, тьма, решила все силы направить на то, чтобы все-таки достучаться до бывшей Мийке. И когда оглушительным звуковым потоком хлынула боль, успела прокричать — одновременно с сирином: