Но самым большим открытием был дед. Приезжая к ним в гости, он старался держаться в тени: много не говорил, больше слушал. Зато в Башмачке Ножкин узнал про своего прадеда много нового.

Как-то в обед к ним зашёл Семён Кочкин, который успешно сдал экзамены и теперь бродил по селу, за так приваривая всё, что болталось, скрипело или текло. Он быстро подновил старые петли на воротах, вытер фуражкой, сверкающее от пота и удовольствия лицо, и вдруг спросил, а знает ли Ножкин, что его прадед, Никифор Иванович, самый уважаемый человек в Башмачке.

– И не только в Башмачке. Его весной с областного телевидения снимать приезжали. Мы потом в клубе всем селом передачу смотрели. Названия не помню, но что-то про чистое сердце… А ну, слей!

Илья взял кувшин и полил Кочкину руки. Тот слегка потёр ладони, покрутил их перед глазами и сказал:

– Сойдёт! Всё равно сейчас дыру Митрохиным заваривать, у них и домою.

– А про что была передача? – спросил Ножкин, опасаясь, что Семён уйдёт, так и не рассказав главного.

– Да я ж говорю: про деда Никифора. Как его перед самой войной назначили директором оружейного завода. Я прикинул: он тогда всего на семь лет меня старше был… А через полгода ему Звезду Героя дали: он там какую-то штуковину изобрёл, чтоб при стрельбе осечек не было. Их и не было, а вот в жизни вышла, – Кочкин замолчал, опять посмотрел на свои ладони и неожиданно сказал: – Гляди, опять на солнце пятна проступили. А ну, ещё плесни!

– Какая осечка? – спросил Ножкин, отставляя пустой кувшин.

– Сборочный цех загорелся. Еле потушили. И то ценой нечеловеческих жертв. В смысле, почти все станки сгорели. Начальника цеха и старшего мастера следователь под диверсию подводил, а это ж в военное время – расстрел! Тогда дед всю вину на себя взял и такие доказательства предоставил, что следователь на тех двоих сразу дело закрыл. Прокурор на суде тоже расстрела требовал, но судья решил, что Героя стрелять никак нельзя и дал деду десять лет лагерей без права переписки, ну, и Звезду отобрал, конечно.

– А что такое «без права переписки»?

– А то же самое, что расстрел: по такой статье мало кто живым вышел. Многих потом, когда ту власть скинули, уже посмертно оправдали.

– А как же дед выжил? – спросил Илья, чувствуя, что по его спине побежали мурашки.

– А это ты у него сам спроси. Ну, ладно, держи пять! Только сильно не дави, а то я вчера палец прижёг…

Но сразу спросить не получилось. Несмотря на свои девяносто два, дед Никифор всё время был занят. К нему часто приходили односельчане и о чём-то долго говорили. Такие разговоры дед называл беседками, потому что велись они в симпатичной маленькой беседке, увитой виноградом. Телевизор дед никогда не смотрел, да и не было в доме телевизора. Так что передачу про себя он не видел. Зато дед много читал. Книги в основном были очень старые и толстые, а в некоторых вместо нормальных букв Ножкин заметил какие-то странные закорючки. Дед объяснил, что это церковнославянский язык и что он намного полезнее английского. Ножкин спорить не стал, потому что английский ему порядком надоел из-за того, что там надо всё время гундосить и просовывать язык между передними зубами…

А когда дед не читал или не сидел в говорильной беседке, или не помогал бабушке Вале по хозяйству, он ходил в церковь – ту самую, что Ножкин видел из окна автобуса. Бабушка Валя тоже ходила, но реже. Она как-то хотела взять Илью с собой, но прадед пристально посмотрел правнуку в глаза и сказал, как отрезал:

– Не мельтеши! Сам придёт, когда время наступит.

Эти слова зацепили Ножкина. Ему показалось, что в них есть что-то обидное. Выбрав минутку, он спросил:

– Деда, а зачем ты ходишь в церковь?

Дед Никифор улыбнулся и ответил вопросом на вопрос:

– А зачем ты дышишь?

– Чтобы жить.

– Значит, чтобы не умереть.

– Ну, да…

– Вот и я затем же.

Илья так и не понял, что общего между вдыханием воздуха и походами в церковь, но дед дальше объяснять не стал.

Этот разговор запал ему в душу, и в ближайшее воскресенье, когда над селом поплыл тягучий колокольный звон, Ножкин побежал ему навстречу, туда, где в утреннем солнце сверкали три богатырских шлема. Однако не добежал, остановившись под разлапистым клёном в начале церковной ограды. Сколько он так простоял – неизвестно. Наверное, долго, потому что солнце, с трудом карабкавшееся на крыши под колокольный звон, уже висело над ними, и его горячие лучи били в прорехи густой кленовой листвы.

Стоять было плохо, но не из-за лучей, а из-за сомнений, которые раздирали Ножкина. Сомнений было два. Одно неуверенно спрашивало: «Идти или не идти?» Другое в ответ попискивало: «А куда идти, если всё равно опоздал?». «А если?…» – не сдавалось первое. «А вдруг?…» – колебалось второе.

Пререкались они как-то вяло, и из-за этого было ещё тошнее. Если бы в этот момент кто-нибудь увидел Илью со стороны, то немало бы удивился. Потому что со стороны поведение Ножкина выглядело очень странно. Он переминался с ноги на ногу, потом делал пару шагов вперёд и снова возвращался на место. Просто не человек, а какой-то бурый медведь в зоопарке!

Вдоволь натоптавшись, Илья наконец собрался с силами и вмешался в спор. Это было нелегко, потому что пока Ножкин топтался, сомнения окрепли и его не слушали. Но Илья поднатужился и, мысленно взяв их за шкирку, решительно вышвырнул вон.

Сразу стало так легко, что он даже не заметил, как взлетел на высокий церковный порог. На какое-то мгновение Ножкин остановился, а потом, невольно зажмурившись, шагнул в распахнутую дверь.

Открыв глаза, он сразу понял, что попал в другой мир. Это чувство было знакомо. Так всегда бывает, когда прыгаешь в воду. Пока стоишь на вышке, тебя окружают привычные краски и звуки. Но стоит оттолкнуться от помоста и в стремительном полёте пересечь границу надводного и подводного миров, как звуки и краски становятся иными – мягкими и размытыми, а тело обретает такую лёгкость, что его почти не ощущаешь, и оно, забыв всё земное, парит в этой ласковой стихии, как птица в облаках.

И это никакие не выдумки, а чистая правда. Какие бы неприятности не случились у тебя на берегу: ну там, родителей в школу вызывают или к зубному идти надо, – под водой ты ни за что про это не вспомнишь. Потому что там нет ни строгих директоров, ни бормашин, ни других противных штучек, от которых вечно пропадает настроение.

Одно плохо: рано или поздно приходится выныривать…

Чтобы дед его не заметил, Илья прижался к стенке возле дверей и осторожно осмотрелся. Впереди и по бокам он увидел много картин с изображением разных людей, которые, казалось, смотрели только на него, но без тени укора, мол, что ж ты, парень, опоздал, служба-то вот-вот закончится. Наоборот, они смотрели на Ножкина с такой добротой, будто давно ждали его и теперь не скрывали свою спокойную радость.

Воздух в церкви был сладким на вкус… горели свечи, сверху сквозь узкое окошко врывался золотой лучик, протяжно пел хор, старенький священник, которого звали отец Василий, что-то возглашал плавным, чуть надтреснутым голосом и, поворачиваясь к пастве, рисовал широким жестом крест над склонёнными головами…

Да, это был другой мир. И населяли его другие люди. Они стояли тихо и неподвижно, словно боялись расплескать то, что их сейчас наполняло. Эти люди были совсем не похожи на вечно спешащих, кричащих и обуреваемых извечными житейскими заботами жителей Башмачки, но это были именно они. И хотя все стояли к Ножкину спиной, многих он всё равно узнал: вот те приходили в дедову беседку, а вон и сам дед, а неподалёку Семён Кочкин, а рядом Колька Цопиков с родителями, а чуть дальше Жека со старшей сестрой.

Ножкин так засмотрелся, что не заметил, как закончилась служба и люди потянулись к выходу. Опомнившись, он быстро выскочил на крыльцо, но было поздно: его заметили.

– Значит, пришёл, – раздался над ним спокойный голос деда.

Ножкин понял, что ругать его не будут, но на всякий случай сказал:

– Я просто посмотреть хотел…

– Ну, и что ты увидел?

– Да, вроде, всё. Даже Кольку и Жеку…

– Маловато, – улыбнулся дед.

– Почему? – не понял Ножкин.

– Потому что ты пришёл ногами.

– А разве можно прийти без ног?

– Можно прийти сердцем.

– Это как?

– После поговорим: мне сейчас помолчать надо.

Дед повернулся лицом к церкви, трижды перекрестился, совершил низкий поклон, потом выпрямился и зашагал в сторону высокого холма, с которого открывался чудесный вид на золотое подсолнечное поле.

По дороге домой Ножкин решил окунуться. Он свернул к речке и пошёл по берегу к мостку. Неожиданно кто-то негромко позвал его по имени. Илья обернулся и увидел незнакомого мальчишку примерно своего возраста. Было видно, что он тоже направлялся к реке. На его шее болталось полотенце, но в отличие от местных, вместо трусов на нём красовались такие яркие плавки, которым бы позавидовал любой чемпион мира по прыжкам в воду.