— Ты только погляди, какая красота! — Бабушка приваливается ко мне и растягивает морду в улыбке, показывая розовые дёсны и длинные белые зубы. — Неужели ты не рада, что вернулась домой?
Я невольно улыбаюсь, потому что и правда очень рада. Но сквозь радость упрямо пробиваются вопросы.
— Почему я ушла отсюда? — неожиданно для себя выпаливаю я. — Зачем мне было уходить, если я была здесь такой счастливой и довольной?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})— Неважно, то дело прошлое. Важно, что ты вернулась домой, — воркует бабушка, лениво щурится на закатное солнце, потом прикрывает глаза.
— Ну бабушка, ну пожалуйста, — ёрзаю я, придавленная бабушкиной тушей. — Ну расскажи, как всё было. Я хочу понять.
— Ох и изводила ты меня своим любопытством ненасытным, — вздыхает бабушка, — всё-то носило тебя невесть где, жадная ты была до приключений и сказок новых. Сбежала однажды ночью, а куда, поди знай. Потом вернулась, волчий коготь притащила. Где взяла, как добыла, до сих пор ума не приложу.
Бабушкино тело мелко трясётся от смеха, потом она снова вздыхает и мрачнеет:
— А уж как насчёт людей любопытничала! Вечно то за охотниками, то за дровосеками, то за травниками увязывалась. Бывало, вечером как уставишься в сторону, где деревня их, так и не отводишь глаз. А ежели праздник у них там какой, так совсем близко к деревне подбиралась, того гляди заметить могли. Как ни отговаривала я тебя, как образумить ни пыталась, а всё попусту, ни в какую ты не слушалась. — На глаза бабушке набегают слёзы. — Что поделать, больше в тебе от человека было, чем от медведя. Вот и отпустила тебя.
Только сейчас я задним числом понимаю, что двигало мной тогда. Я гонялась за птичками, потому что хотела поболтать с ними. Хотела завести друзей. А в сторону деревни смотрела, потому что меня тянуло туда. Мне нравились звуки музыки и смеха, которые доносились из деревни. Нравилось, что в праздники деревня бурлила радостным предвкушением.
Я вспоминаю, что видела Мамочку ещё до того, как она стала мне Мамочкой, она тогда в лес ходила по ягоды. Вспоминаю, как кралась за ней, потому что очень хотела быть такой же, как она.
— Я ушла, потому что хотела быть человеком! — Я откатываюсь от бабушкиного бока и встаю на ноги. Моё тело уже не такое тяжёлое, в голове прояснилось.
— И всё-таки ты вернулась, — улыбается мне бабушка, — не передать, как я рада. Не понимаю я этой вашей блажи к людям тянуться. Что у тебя, что у отца твоего…
— Моего отца? — Мои уши настороженно поворачиваются к бабушке.
— Да, у твоего отца, — кивает косматой головой бабушка. — У сынка моего. Он вроде тебя, пока подрастал, всё сильней людьми зачаровывался. И, как ты, однажды человеком стал и к людям ушёл, только я его и видела.
— Расскажи мне про моего отца, — прошу я.
— Давненько это было, память о том истёрлась, быльём поросла. Зачем прошлое ворошить? Лучше радоваться тому, что мы медведи. Драгоценный это дар медведем век свой коротать.
— Ну пожалуйста, ну расскажи! — умоляю я бабушку. — Хоть немножко, я же совсем ничего про него не знаю. Ну хоть чуточку… мне этого больше всего на свете хочется.
Бабушка глядит на речку и молчит так долго, что я уже отчаиваюсь добиться от неё хоть слова. Наконец она раскрывает пасть и начинает рассказ с тех же слов, с каких всегда начинает Анатолий: «Давно ль это было, недавно ли…»
Давно ль это было, недавно ли, а только жил на свете медвежонок чудной, что в мальчонку иногда превращался. А почему, сам не знал, не ведал. К родителям своим, Царю-Медведю и Царице-Медведице, с расспросами подступал, а те только лапами разводили. Казалось им, будто всё дело в желании-хотении каком-то или даже в проклятии. Жаль, не помнили они, что это за желание-хотение такое или проклятие, — память их совсем прохудилась. Только и помнили себя медведями.
Учили они медвежонка на свет солнечный, что днём сквозь густые хвойные кроны сияет, любоваться да на свет лунный, что ночью бликами играет в пенных водах речек и ручьёв, учили рыбу ловить да ягоды собирать, по подстилке лесной, иголками сосновыми присыпанной, кататься, с птицами лесными болтать да радоваться доле своей медвежьей. Твердили ему, что, захоти он крепко-крепко медведем на всю жизнь остаться, в мальчонку больше не превратится.
Старался он, старался, а толку никакого: как был серединкой на половинку, так и оставался: день медвежонком живёт, а на другой в мальчонку оборачивается. Томила его тайна эта, покоя не давала, а как подрос, мукой мученической обернулась, света белого он невзвидел, не ест, не спит, только кручинится, отчего несчастье ему не таким быть, как другие.
Бродил он по лесу и всех, кто ему на пути попадался, спрашивал:
— Отчего я всё время то медведем, то человеком оборачиваюсь?
Птицы на ветвях деревьев не знали. Звери в норах глубоких не ведали. Рыбы в ручьях, и те знать не знали. Случилось ему однажды забрести в самую глухую чащу, глядь, а там избушка на курьих ножках стоит, и живёт в ней яга. Спросил он ягу:
— Отчего я всё время то медведем, то человеком оборачиваюсь?
— Знал ты, к кому постучаться. Уж я-то толк в душах знаю, — ответила яга, — и вижу, что в душе твоей медвежье с человечьим соседствуют. Тебе выбирать, тем быть или этим.
— Как же мне выбирать? — растерялся мальчонок-медвежонок.
Посмотрела на него яга задумчиво и молвит:
— Так и быть, открою тебе… Научился ты сильным и вольным медведем в лесу жить. Теперь ступай и научись среди людей жить. Тогда и решишь, к чему душа твоя лежит.
Поблагодарил ягу медвежонок-мальчонок и в края северные отправился. Вышел к берегам Зелёной бухты, глядь, на море корабль под парусами, на нём рыбаки рыбу ловят. Прыгнул он в воду, подплыл к кораблю и на борт взобрался.
Рыбаки поначалу пугались его, прочь шарахались. А как увидели, сколько силы в нём, когда он неводы да верши, рыбой полные, из воды тянет, как сообразили, что доброй подмогой он им будет, сторониться и перестали.
Ходили рыбаки по морю Суровому от Востока Тихого до Запада Штормистого, рыбу, капусту морскую да краба добывали. Долго ли, коротко ли, а только признали они мальчонка-медвежонка товарищем, в команду приняли. Научился он помогать другим да сам помощь принимать, на других полагаться и сам плечо подставлять, сильным быть в одиночку и ещё сильнее — когда заодно с товарищами за дело берётся.
Шло время, сменялись вёсны, и вырос мальчонок-медвежонок в мужчину-человека. Позабыл жизнь свою медвежью, хотя нет-нет да и мечталось ему с птицами в кронах лесных покалякать, на мягкой перине из сосновых иголок поваляться. Но ветры морские знай себе выдували мечты эти из его головы, а проклятие, если оно над ним и тяготело, тоже начисто позабылось, ведь одного он желал для себя — рыбаком быть и с товарищами своими по морю ходить.
Глава 19. Замок-развалина
Бабушка заканчивает рассказ, в её глазах блестят слёзы.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})— Нельзя ему было лес покидать, никак нельзя, — шепчет она.
— Послушать тебя, так в рыбаках ему счастливо жилось.
— Так-то оно так, да недолго. А потом… — бабушка хмурится и печально вздыхает, — даже вспомнить больно. Обернулась жажда его человеком быть горем горьким, непоправимым. Лучше бы уж в медведях оставался. Против своей природы не попрёшь, только синяки да шишки набьёшь. Теперь и ты это поняла, правда?
Я мотаю головой, совершенно не понимая, к чему она клонит.
— Ты-то в деревне среди людей много счастья нажила? — спрашивает бабушка.