Я перевожу взгляд на свои руки, и следующий удар сердца отдаётся оглушительным гулом в груди. Как прежде ноги, руки у меня тоже превратились в лапы. Здоровенные, скруглённые, они кончаются длинными тёмными когтями. Плечи, грудь, спина — всё тело налилось жиром и покрыто густой шерстью. Плечи тяжёлыми брёвнами давят на мою спину. Поднимаю переднюю лапу, но не могу заставить себя коснуться ею своего лица. Я и так догадываюсь, что оно превратилось в медвежью морду, а я сама — в настоящего медведя.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Глава 18. Медведь Янка

Стон отчаяния поднимается из нутра, подкатывает к горлу. Я пробую сдержать его, но не могу, он вырывается наружу горестным рёвом. В ужасе от превращения в медведя, я бью лапами, скребу когтями по уступу у пещеры, оставляя глубокие царапины на его каменистой поверхности. Никогда ещё я не чувствовала себя такой потерянной и беспомощной.

К пещере подходит бабушка и направляется ко мне.

— Что у нас случилось? — урчит она, её голос звучит мягко и успокоительно.

— Ты только посмотри! Я превратилась в медведя. — Дыхание вырывается из моей пасти прерывистыми жаркими толчками.

— А чем плохо быть медведем? — Бабушка садится рядом со мной и длинным розовым языком по очереди вылизывает передние лапы. — Ты ведь сама этого хотела. Разве нет?

Я хмурюсь. Неужели я хотела себе такого? Я плохо соображаю, в мою бедную голову набился густой, как вата, серый туман. Умоляюще гляжу на бабушку и отчаянно надеюсь, что она мне растолкует, что к чему.

— Когда ты была маленькой, не было на всём свете мишутки счастливей тебя, — воркует бабушка, заваливается на бок и уставляет на меня немигающий взгляд карих глаз. Я знаю этот взгляд, для меня он такой же привычный, как солнечный свет.

— Каждый миг ты искрилась весельем и любознательностью. Ты бегала и прыгала по лесу — гонялась за птичками, плескалась в речках и ручьях, рылась в земле. А как уставала, забиралась мне на спину, а спать укладывалась, уютно свернувшись клубочком у меня под боком.

Воспоминания затопляют меня, чистые и прозрачные, как талые воды. Вот я гоняюсь за снегирями, вот пытаюсь ухватить зубами пузыри на воде, вот вынюхиваю под землёй коренья. И да, тепло бабушкиного густого меха я тоже помню. Я кидаюсь ей в объятия, вдыхаю её родной землистый запах.

— Какое счастье, что ты снова дома, — умиротворённо вздыхает бабушка и поверх моей головы смотрит на поднимающийся к пещере лес. — Помнишь, как мы с тобой здесь вечеряли? Усаживались рядышком да любовались, как солнце закатывается.

— Угу. — Я вспоминаю красочные закаты тех далёких дней. Мой взгляд невольно перемещается южнее, точно его притягивает магнитом. Я вспоминаю, что и в детстве заглядывалась в ту сторону. Я всматриваюсь в южные дали и различаю рассыпанные на берегах Большой Заморозицы домики, издалека они кажутся крохотными точками…

— Вон деревня! — вскрикиваю я. — Я вижу отсюда нашу деревню.

Бабушка поднимается на лапы и зевает:

— Давай, что ли, на рыбалку сходим.

— На рыбалку? — в смятении поворачиваюсь я к бабушке. — Ты хочешь сейчас ловить рыбу?

— Я проголодалась, — бросает бабушка и начинает спускаться с уступа, — да и тебе не мешало бы подкрепиться, а?

Я вдруг чувствую зверский голод. В животе у меня пусто, ведь со вчера я так ничего и не ела. Но сначала я хотела расспросить бабушку, мне столько всего надо узнать у неё: что со мной сейчас творится, и почему, и какое будущее меня ждёт… Я открываю пасть, чтобы разразиться вопросами, но бабушки уже и след простыл.

Я поднимаюсь на заплетающиеся лапы и вижу свою разбросанную по земле одежду. Тулупчик разодран, моя карта, волчий коготь Ивана и горстка кураги высыпались из карманов и теперь валяются в пыли. Любовно вышитая Мамочкой юбка превратилась в разорванное измятое тряпьё. Я хочу связать свои вещи в узелок, чтобы перенести куда-нибудь в укромное место, но мои лапы слишком громоздки, а движения слишком неуклюжи.

Я сдаюсь и, рыча от разочарования и обиды, спрыгиваю с уступа вслед за бабушкой. Боюсь, что потеряю её, если она успеет далеко отойти от пещеры. Я спотыкаюсь на крутом склоне, кубарем качусь вниз и чувствительно прикладываюсь головой о камень. Встаю на задние лапы и пробую идти как человек. Но убеждаюсь, что это немногим проще, чем на четвереньках. Держать равновесие не получается, тяжесть собственного тела пригибает меня к земле. Тогда я снова пробую передвигаться на всех четырёх лапах.

Но никак не могу приноровиться. Лапы по-прежнему заплетаются, голова свисает почти до земли и не даёт обзора — препятствия я замечаю, только когда они оказываются прямо у меня перед носом. Бабушка в некотором отдалении передвигается плавной рысцой, а мне на каждом шагу грозит поскользнуться, споткнуться или свалиться.

Когда я достигаю подножья горы, моё тело ноет от натуги и многочисленных ушибов, а бабушки и след простыл — всё-таки я умудрилась потерять её. Поднимаю морду и нюхаю воздух в надежде различить её землистый дух в палитре нахлынувших со всех сторон запахов. От их избытка голова у меня идёт кругом.

Ещё человеком я умела улавливать множество лесных запахов, но сейчас моё чутьё невероятно усилилось! Я различаю запах деревьев — оказывается, у каждого из них собственный неповторимый букет ароматов: к запахам коры и древесного сока примешиваются другие ноты, оставленные разной живностью, которая взбиралась по стволу, пробегала мимо, пряталась под корнями. Каждая пядь леса хранит историю о всех животных, которые здесь побывали, о растениях, которые здесь произрастают, и даже о погоде, которая здесь стояла. Мои ноздри чуют запахи снега и росы, мороза и дождя, теплоту весеннего солнца.

Захваченная целым миром новых запахов, я забываю, что иду на поиски бабушки. Хожу-брожу среди деревьев, среди молодой поросли подлеска и валежника под ногами, обнюхиваю всё, что попадается на пути, пробую разобрать все оттенки запахов.

Потом мои уши сами собой поворачиваются на звук журчащей воды, и я склоняю голову набок, смущённая и обрадованная этим новым ощущением. Я чую аромат холодной речной воды. К нему примешивается знакомый бабушкин запах. Я снова нашла её.

Пускаюсь бежать на запах, спотыкаясь на каждом шагу, заплетаясь лапами, и в изнеможении валюсь на берегу речки. Я сильно запыхалась, язык вываливается из пасти, с него капают слюни. Сконфуженная, я поскорее их втягиваю.

Бабушка стоит на отмели и вглядывается в прозрачную переливающуюся на солнце воду. Делает несколько шагов, шлёпает передней лапой по воде, затем окунает в речку голову и вытаскивает рыбу. Несёт её на берег и роняет к моим лапам.

— Ешь! — велит она.

Я смотрю на мёртвую сырую рыбу с отметинами когтей на боках и морщусь.

— Я не ем такого.

— Почему нет? — удивляется бабушка. — Она вкусная. И свеженькая, только что плавала.

— Потому что… — Я мотаю головой. Надо так много всего растолковать бабушке, например, что сначала рыбу надо приготовить, что я человек и не ем сырой рыбы, но, пока подыскиваю нужные слова, бабушка успевает снова бултыхнуться в речку. Она вылавливает ещё одну рыбу, возвращается на берег, усаживается рядом со мной и откусывает ей голову. Ой, а я помню, как сиживала здесь, на берегу, и с любопытством глазела на бабушку, когда та ловила и тут же съедала рыбу. Воспоминания толпой вырываются из глухих закоулков памяти. И появляется чувство, что недостающие кусочки меня возвращаются, встают на свои места.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Я делаю глубокий вдох, и мои лёгкие раздуваются как бочонки. И внезапно осознаю весеннее разноцветье красок леса. Пока я целый день дрыхла, его снежный полог опал. Лишь на отдельных ветвях ещё виднеются белые отметины, зато сбросившая снежный покров хвоя сияет и переливается тысячью оттенков зелёного.