– Боже, – с тоской думал Жадовский, – я ведь любил эту женщину! Она была моей женой столько лет! А может быть, она мне изменяла все эти годы? Ах, я несчастный человек! И вот теперь она сошлась с этим негодяем Леонидом Семеновичем и милуется с ним. О, я несчастный человек! Я страдаю от одиночества в этом «желтом доме», а она предается любовным утехам? Как это перенести? Как не сломаться гордой душе?

Тут в голову Жадовскому стали назойливо лезть какие-то рифмованные строчки, он лихорадочно стал искать карандаш и бумагу, но ни того, ни другого под рукой не оказалось, да и у соседей по палате тоже не было.

Он выскочил в коридор и стал требовать у санитара:

– Быстрее, ручку, бумагу!

– Для чего?

– Не спрашивайте, это личное, – прикрикнул на него Борис Ефимович.

Санитар молча принес ему бумагу и карандаш.

Борис Ефимович, едва дождавшись вожделенной бумаги, стал записывать приходившие к нему строки. И первое, что он вывел, было название стихотворения – «Романс о желтом доме».

Санитар молча наблюдал за ним, а Борис Ефимович, записав что-то бисерным почерком, устало откинулся на спинку кровати.

– Ради Бога, не отнимайте у меня карандаш, – сказал он, – и принесите еще бумаги. Кажется, теперь это моя единственная радость.

Санитар повернулся и вышел, а через несколько минут в палату вошел доктор Модест Маврикиевич. Он наблюдал за Жадовским с особой тщательностью, потому что история его болезни и в самом деле была уникальна.

– Вы раньше писали стихи? – спросил он Бориса Ефимовича.

– Что? – спросил тот испуганно.

– Я спрашиваю, давно вы пишете?

Борис Ефимович был очень взволнован, видимо, личные переживания действительно оказались необычайно сильными. Казалось, он даже не понимал, о чем его спрашивали.

– Ну, да, – повторил доктор, – вы же только что написали стихотворение.

– Да, написал, – машинально ответил Борис Ефимович.

– Вы можете мне его прочесть? – поинтересовался Модест Маврикиевич.

– Могу, доктор, но это, уверяю вас, в первый раз в жизни.

– Что ж, у нас все когда-то случается в жизни впервые. Прочтите, пожалуйста, если пожелаете.

И Борис Ефимович напевно и очень выразительно прочитал стихотворение.

– Очень даже недурные стихи, – заметил Модест Маврикиевич, особенно мне понравились образы – «со всех желтых сторон», «желтая боль», это, знаете ли, войдет в истории психиатрии.

– Почему… психиатрии? – зачем-то спросил Жадовский.

– Но, вы же, голубчик мой, не профессиональный поэт, хотя у вас – поэтическое мышление, уверяю вас. Это дано не каждому, для этого нужно иметь особый склад ума, души, наконец, нервной системы. Я, знаете ли, тоже баловался в молодости, но это была блажь, не более того. Многие ведь себе это позволяют в юные лета, но потом это проходит. Это, знаете ли, гиперэкзальтация, гиперактивность, способ освободиться от чрезмерных эмоций.

– Каких… эмоций? – вставил Борис Ефимович.

– Чрезмерных, – ответил Модест Маврикиевич и продолжил, – поэты же с этим живут всю жизнь, но у них это – профессия, как следствие одаренности.

– Одаренности? – зачем-то переспросил Борис Ефимович.

– Да-да, это дарование, которое не купишь ни за какие деньги. А у вас это проявилось, видимо, как реакция на сильнейший стресс. Вы так, голубчик мой, защищаетесь от внешних раздражителей. Так что, дорогой мой, пишите стихи. Может быть, они вас и излечат.

– Да нет, – забормотал Борис Ефимович, – это в первый раз.

И тут он вспомнил, что когда-то Лука Петрович тоже советовал ему писать стихи.

– Он все знал! – закричал Жадовский.

– Кто, голубчик? – осторожно спросил его доктор, – вы о чем?

– Лука Петрович Берия! – снова закричал больной и неожиданно заплакал, горько и безутешно, – а вы меня уверяли, что он мертв, – сквозь слезы произнес он, – я же вам говорил, что он бессмертен.

Доктор посмотрел на санитара и сделал ему знак. Бориса Ефимовича уложили на кровать и сделали укол. Он стал затихать и незаметно для себя уснул.

Борис Ефимович тогда еще не знал, что через некоторое время он встретит здесь сначала свою жену – Людмилу Львовну, а потом и своего разлучника – доктора Струпьева.

Перед Женей и Лизой расстилалось огромное поле и казалось, здесь не может быть ничего страшного или опасного. Полевые цветы приветливо покачивали своими изящными головками, в траве стрекотали какие-то насекомые. Изредка доносились их голоса, и все они были озабочены своими насущными, впрочем, приятными делами и никаких признаков беспокойства в окружающей природе как будто не наблюдалось.

Женя и Лиза уже привыкли к тому, что понимают язык всех зверей, птиц и трав, словно так было всегда.

– Ты знаешь, – сказала Женя, – я вдруг поймала себя на том, что мне не приходят в голову плохие мысли.

– И мне тоже, – ответила Лиза, – я даже забыла, что они существуют.

– Да, да, и что вообще может быть как-то по-другому, – согласилась девочка, – наверное, было бы здорово, если все люди могли читать мысли друг друга.

– Конечно, здорово, тогда они смогли бы отказаться от своих дурных намерений, потому что эти намерения оказались бы у всех на виду, – заметила Лиза, – как ты думаешь, когда-нибудь это произойдет?

– Не знаю, Лиза, это очень трудно. Мы ведь с тобой только здесь это поняли. И то – только потому, что оказались в Волшебной Стране.

– Ты хочешь сказать, – спросила Лиза, – если бы мы сюда не попали – так бы и жили по-прежнему?

– Честно говоря, когда Филин Филипп говорил, что наши мысли материальны, мне верилось в это с трудом. Помнишь, он говорил, что каждая мысль имеет свой вес и свое значение?

– Помню, – ответила Лиза, – светлая и добрая делает мир лучше, а темная и злая – наоборот.

– Я тогда этому удивлялась, – продолжала Женя, – потому что ничего не понимала! А Филин Филипп все знал!

– И он, между прочим, говорил, что раньше этим владели все люди, – добавила Лиза.

– Как хорошо, что до меня хоть сейчас это дошло, – сказала Женя и вздохнула, – а до этого, вспомни, я ведь не всегда вела себя правильно.

– Как ты сказала? – вдруг спросила ее Лиза, – правильно?

– Да, а что тут такого? – удивилась Женя и вдруг спохватилась, – правильно, то есть…

– … по тому великому Закону Прави! – добавила Лиза.

– Ой, какая ты у меня умная, Лиза! – восхитилась девочка.

Лиза гордо приосанилась.

– Это же тот древний закон, о котором нам недавно рассказывал Мак-Макеевич! – горячо продолжала Женя, – неужели мы что-то стали понимать?

– Мы-то стали, а вот наша задача – помочь всем вспомнить его, – сказала Лиза, – сумеем ли?

– Главное – начать с себя, – сказала Женя, – а это уже много. И ты знаешь, мне уже совсем не хочется хитрить, кого-то обманывать или притворяться.

– А играть? – хитро спросила ее Лиза и помчалась вперед.

– Догоняй меня! – крикнула она издали, и Женя помчалась за ней со всех ног.

Так они и продолжали свой путь, и пока наших путешественниц ничто не тревожило.

– Странно, – вдоволь набегавшись, сказала Лиза, – что имела в виду Речка-Быстрица, когда говорила, что здесь нам могут угрожать опасности?

– Я тоже не понимаю, здесь так хорошо, мирно, спокойно, – согласилась Женя, – откуда здесь опасности? Посмотри, какой вокруг простор и красота!

Перед ними расстилалось огромное поле, оно действительно казалось умиротворенным и бескрайним, словно там, где находился горизонт, тоже не было ничего другого, кроме этого поля, простора и вольной воли.

– Слушай, а где же искать нам тот Огненный Камень? – спросила она у Лизы, – и почему он так называется?

– Понятия не имею, – ответила Лиза, и взгляд ее упал на землю. Она заметила, что трава под их ногами как-то странно потускнела.

– Смотри, – показала она лапкой, – что это?

– Где? – сначала не поняла Женя и тоже увидела, как трава буквально на глазах стала сохнуть, сворачиваться, будто сгорать он невидимого жара.

– Может, это Огненный Камень близко? – предположила Лиза.