– Глядите, кто тут у нас! – воскликнула Софи, заходя слева.

– И кто же, кто же у нас! – вторила ей близняшка Роми, подскакивая справа. – Никак художник наш великий, Томас Закорючкин!

– Или Томас Мазилкин?

– А может…

Том дёрнулся, и запел, забренчал колокольчик. Дверь распахнулась и избавила его от заносчивых девчонок.

Весело было на празднике: двор украшали разноцветные огоньки, играла музыка, на столе стоял трёхъярусный торт с кремовыми розочками и шоколадными капельками, но лучше торта и огоньков была сама виновница торжества. Одетая в обычное платьице и домашние туфельки, она все равно сияла ясной звёздочкой. Её глаза смеялись и смотрели на гостей с весёлым любопытством, но, к сожалению, совсем не замечали нашего Тома. А он ни на секунду не мог отвести взгляда от именинницы и пробирался к столу на ощупь, будто ослепнув. Так бы и витал в мечтах, но внезапный болезненный тычок в бок вывел его из оцепенения.

– Угадай, что у нас есть, – заговорщически прошептал невесть откуда появившийся Барт.

– Ты чего? Больно же.

– Говорю, у нас есть. Понимаешь, о чём я?

– Правда? А где достал? – Том во все глаза уставился на приятеля.

– Где достал, где достал… Душу продал. Заходи в туалет после восьми. Тебе как другу бесплатно, – и, многозначительно подмигнув, Барт растворился в толпе.

Проводив его взглядом, Том покачал головой. Ему было понятно, что одноклассник прячет под фалдами сюртука, однако он пришёл сюда не затем, чтобы напиться, да и вообще пить ему не нравилось. Голову кружит, животу плохо, что в этом весёлого? Тем более сегодня, когда он оказался так близок к своей мечте, к своей музе… «А что если мне уже никогда не представится подобной возможности?» – промелькнула страшная мысль. И, стиснув зубы, Том начал пробираться к имениннице, которая принимала подарки.

При виде зардевшегося мальчика Тинка улыбнулась и склонила голову набок. Она никак не могла вспомнить имя, которое носила эта смущённая физиономия.

– Хорошо, что ты пришёл. У меня не так много друзей, – сказала она, обходя скользкий момент. – Как тебе угощение?

– Да, Барт уже предлагал, – ляпнул Том и, сообразив, что проговорился, покраснел пуще прежнего, уши просто жгло огнём.

– Ах, этот Барт… – Тинка пожала плечиками и снова улыбнулась, показывая очаровательные ямочки на щёчках. – Всем предлагает, а ко мне даже не подошёл.

– Боится, наверное.

– Меня? Почему? – изумилась девочка.

– Потому что… – начал Том и запнулся. Ну как закончить такую фразу? Потому что ты самая красивая и вообще не такая, как все? Нет, увольте, подойти он подошёл и подарок подарит, но на такие слова его смелости явно не хватит. Со вздохом он достал из-за спины помятый пакет и протянул имениннице.

Бросив из-под пушистой чёлки лукавый взгляд, Тинка начала разворачивать подарок. Зашуршал целлофан.

– Это картина, да? – догадалась она, когда из-под обёртки показался золочёный багет.

Том кивнул. От волнения у него спёрло дыхание.

– Ты сам нарисовал? – воскликнула Тинка восхищённо. – Это же так…

Но «как это», Том не узнал. Едва взглянув, девочка пронзительно вскрикнула и в ужасе отшвырнула рисунок.

– Мерзавец, зачем ты подсунул это моей дочке?! – наседал мистер Джонсон, тыча в Тома его же картиной. На мужчину было страшно смотреть – глаза налились кровью, лицо перекошено гневом. Парнишку же так трясло от страха, что он не мог вымолвить и слова.

– Может, мальчик просто хотел пошутить… – попробовала вступиться Тинкина мама. Она стояла чуть поодаль, обнимая за плечи всхлипывающую дочку.

– Пошутить? Да я ему зубы повыбиваю за такие шутки! Ты видела, что он намалевал? – мистер Джонсон протянул супруге злосчастный подарок.

На картине была изображена именинница – счастливая, беззаботная, красивая, как фея, совсем настоящая, вот-вот тряхнёт чёлкой и рассмеётся. Но стояла она в окружении отвратительных насекомых, обнимающих её мохнатыми лапками. Чёрные, покрытые слизью жвалы тянулись к белоснежной коже, круглые фасеточные глаза блестели во мраке, липкая паутина опутывала тело…

Художник: Елена Бужинская, 13 лет

Миссис Джонсон ахнула и прикрыла глаза рукой, лишь бы не видеть ужасных тварей.

– Убить бы паскудника! – сквозь зубы процедил мистер Джонсон, буквально впиваясь в плечо Тома колючими пальцами. Но тот даже не почувствовал – мерзкие паучьи лапы словно сдавили горло, слизь текла по щекам, дышать стало больно и…

– Не… надо! – прохрипел он, хватая воздух ртом. – Я не хотел, я не… виноват…

Ещё несколько судорожных вдохов, ещё мгновение – и пустота.

Томас наблюдал за профессором Гельфандом, закусив губу. Вот уже десять минут тот мерил шагами комнату – от холста к окну и обратно, то замрёт, неслышно разговаривая сам с собой, то снова, ссутулившись, бросится к мольберту. Он тянул время, словно судья, не решающийся огласить приговор.

– Профессор, это всего лишь картина, – в конце концов не выдержал Том. – Я исправлю, что надо, вы только скажите! Неужели всё так плохо?

– Так плохо?! – рявкнул старик, разворачиваясь к ученику. – Да ты сравни то, что у тебя на полотне, и что там, в действительности!

– Там? Поля, река… – растерялся Том.

– Вот именно! Река там. Серая, унылая и безжизненная река. А что у тебя?

– А что у меня? – юноша не смел поднять глаза, до того стыдно ему было перед учителем.

– Дурак ты! У тебя – свет, энергия, безудержная радость потока, откуда всё это? Твоя картина живее самой жизни! Но почему?

– Я так вижу… Я всё переделаю, завтра же…

– Кретин! Идиот! Святые спасители, за что ж мне это? – профессор в отчаянии всплеснул руками. – Ты – гений, мой мальчик. Запомни, а лучше – запиши в дневнике и никогда, поверь, никогда не слушай тех, кто будет доказывать обратное!

Том не верил своим ушам.

– Так у меня получилось?

– Орлиных птенцов в мою печень! – учитель замахнулся, чтобы отвесить оплеуху, но в последний момент смягчился. – Ладно… Поймёшь ещё… А сейчас покажи мне портреты.

Радуясь, что профессору понравился пейзаж, Томас бросился в мастерскую и, вернувшись с кипой заготовок, принялся расставлять их вдоль стен. Некоторые были нарисованы углём, другие маслом, где профиль, где анфас, но на всех – мерзкие уродцы, сморщенные, красноглазые, покрытые паутиной и разводами грязи.

– Глаза б мои не видали, – сказал Гельфанд, помрачнев. – Всё ни к черту. Техника – на отлично, но что это такое, а?

Он ткнул в один из портретов, на котором уверенными, скупыми мазками была изображена кривоглазая ведьма. Ведьма сидела на скамейке у небольшого озерца, а по озеру плавал белоснежный лебедь – благородная, печальная птица, красотой своей ещё больше подчёркивающая уродство старухи.

– Это моя соседка… – ответил Том, не понимая, к чему ведёт учитель.

– Но почему она такая страшная? Откуда вообще взялись все эти чудовища?

– Я так ви…

– Хватит! – профессор саданул рукой по столу так, что задребезжали стаканы с кисточками. – Опять заладил: так вижу, так вижу… Что ты так видишь? Уродов? Страшилищ? А я на кого, по-твоему, похож?

– На старого ящера, – промямлил Том, с опаской поглядывая, как мечется покрытый чешуйками профессорский хвост.

Гельфанд даже выругаться не смог, просто смотрел на ученика, потеряв дар речи. За долгую жизнь старик повидал достаточно и знал, как часто одарённость идёт в ногу с безумием. Но и отказаться от Томаса он не мог – не имел права упускать его талант.

– Послушай, мой мальчик, за одни пейзажи диплом художника не дадут. Ты понимаешь, что тебе всё равно придётся писать портреты?

Том, ожидавший взбучки за «старого ящера», опешил от мягкого тона учителя и молча кивнул.

– Скажи, ты всех людей видишь такими?

– Какими такими?

– Ну… Такими корявыми, страшными. Может, есть исключения и кого-то ты видишь иначе?

– Я знал одну девушку, – медленно произнёс Том. – Она была другой. Почти идеальной. Почти без изъянов. Но всё случилось так давно, и я понятия не имею, где она сейчас. А ещё я себя вижу по-другому.

– Себя?

– Ну да. Когда отражение.

– Так что же ты молчал? Кусок помёта тебе за шиворот, а ну дуй за зеркалом!

Нарисовать себя – что может быть проще? Сел перед зеркалом, выставил правильный свет и, коли зеркало не криво, срисовывай с натуры. Сколько великих живописцев изображали себя – не счесть! И всё же у Тома никогда не возникало желания написать автопортрет. Он не мог объяснить профессору Гельфанду, почему, просто молчал и с опаской разглядывал в зеркале такое привычное и одновременно незнакомое лицо.

Контур дался легко. Глаза, нос, уши – карандаш уверенно скользил по холсту. Но стоило взять в руки кисть, всё стало сложнее. Том старательно смешивал цвета, чередовал светлое с тёмным, яркое с блёклым, но ничего не получалось. Юноша, что отражался в зеркале, совсем ему не нравился. Разве такой у него, у Тома, простоватый взгляд? Словно он и не художник, а обычный крестьянин. Разве его это засаленные прядки, спадающие на высокий бледный лоб с некрасивым прыщом посередине? Нет, это зеркало, видно, кривит…