Контур дался легко. Глаза, нос, уши – карандаш уверенно скользил по холсту. Но стоило взять в руки кисть, всё стало сложнее. Том старательно смешивал цвета, чередовал светлое с тёмным, яркое с блёклым, но ничего не получалось. Юноша, что отражался в зеркале, совсем ему не нравился. Разве такой у него, у Тома, простоватый взгляд? Словно он и не художник, а обычный крестьянин. Разве его это засаленные прядки, спадающие на высокий бледный лоб с некрасивым прыщом посередине? Нет, это зеркало, видно, кривит…

Мазок за мазком, кисть порхала в руках юного Томаса, и зеркало кривило всё больше. Волосы Тома-на-портрете заблестели, как воском намазанные, мягкий, растерянный подбородок стал твёрдым и волевым, впалые щёки заиграли румянцем.

Спроси у Тома в то мгновение, зачем он приукрашивает собственный облик, он вряд ли нашёлся бы, что ответить. Азарт да горячая кровь, мечты вперемешку со вседозволенностью, хорошая кисть в умелых руках… Пусть не в действительности, а лишь на картине. Пусть не быть богом, а лишь ему уподобиться. Пусть…

Заработавшись, он не слишком часто сверялся со своим отражением и не замечал, что зеркало помутнело. По гладкой поверхности бежала лёгкая рябь, кое-где проступили грязные пятна, а сам Том-в-зеркале покрылся сеточкой трещин. Но нет, наш юный гений был слишком увлечён, слишком сладким чувствовалось предвкушение успеха – как Гельфанд похвалит его за портрет, как он получит диплом художника, и имя его будет у всех на устах… Когда уставший, но довольный Том отложил кисти и взглянул на зеркало, чтобы сравнить получившийся портрет с оригиналом, крик застрял в его горле: вместо привычного отражения из зазеркалья напирала мохнатая чёрная тварь.

Утром в день выпускного Том проснулся в холодном поту.

Юноше приснилось, что он совсем ещё малыш и снова в родительском доме. Яркое солнце бьёт в окна, не оставляя ни тени на полу, и, попадая лучом в развесистую хрустальную люстру, расцвечивает комнату солнечными зайчиками. Люстра слегка раскачивается, зайчики прыгают по стенам, по мебели, и кроха Томми с хохотом гоняется за ними, и бок о бок с ним хохочут его друзья. Весь дом полон детей – розовощёких и хорошеньких, как пупсики: кто-то играет в прятки, кто-то скачет через верёвочку, натянутую меж двух стульев, а кто-то прыгает солдатиком по лестнице. Те, кто на лестнице, постарше малышей, и гляди-ка, сам Том уже подрос. Все играют в салки, и он бежит по длинному коридору за Бартом, ещё чуть-чуть, и осалит, но тот оборачивается, и Том столбенеет от ужаса. Там, где только что было лицо Барта, разевает пасть безглазое чудище, с длинных, острых зубов его свисает слюна, и раздвоенный язык, рыхло-красный, словно вывернутый наизнанку, тянется, тянется…

Ноги отказывают Тому, из горла рвётся беззвучный, как во всех кошмарах, вопль, и мальчик, поскальзываясь на гладком паркете, бежит прочь, вниз по лестнице, в родительскую спальню. Там спасение, там мама. Мама скажет ему, чтобы он не боялся, и страх уйдёт, такова магия матерей, никакому чудовищу с ней не справиться.

– Томми, милый, что с тобой? – мама принимает его в объятия, гладит по волосам, но что-то не так. Мамины руки, всегда такие мягкие и тёплые, жёстко скребут по голове, царапают лицо, да и не руки это вовсе – мерзкие паучьи лапки, покрытые щетинками и чёрным пухом. Он отстраняется и видит, как мама открывает рот, но оттуда вырываются лишь шипение и клёкот. Том пытается убежать, но ноги подламываются, и он падает на пол, на глазах зарастающий серой плесенью, и нет ему спасенья…

Этот сон снился ему уже много месяцев подряд. Первый раз юноша увидел его, когда, напившись, сжёг свой автопортрет и в слезах заснул на кучке пепла. Он зарёкся писать людей, он успокаивался дешёвым вином, но морок не проходил. Поначалу он каждое утро заглядывал в зеркало в безумной надежде, но каждое же утро встречался взглядом с уродливым монстром, и раз от разу надежды оставалось всё меньше. Отчаяние, ярость, пьяный туман – жизнь шла кувырком, и однажды художник попросту разбил все зеркала в своём доме, а в дневнике появились грустные строчки:

Художник: Юрий Чернышов, 12 лет

Больше надеяться было не на что.

В Академию Том не шёл, а плёлся нога за ногу. Объявление результатов последнего испытания проходило в большом зале, где уже собрались ученики. Пряча глаза, Том пробрался на последний ряд и сел в самый угол. Для всех выпускников сегодняшний день являлся долгожданным праздником. Для всех, кроме него.

Его «Утро в осеннем лесу» было великолепно – даже он сам это понимал. Профессор Бельвю восторгался переливами листвы, профессор Амигдала рыдала от высокого чистого неба, а академик Рондон сказал, что никогда ещё не чувствовал в картине такой любви к природе… Если бы не профессор Мовэ, Том получил бы высшую оценку за пейзаж, но тот придрался к перспективе и каким-то чудом убедил всех остальных, что «Утро» не совершенно.

Если бы, ах если бы заработать ещё несколько баллов на портрете, но как раз портрета у Тома и не было. Как ни уговаривал Гельфанд, Томас оставался непреклонен. Разве получил бы он хоть что-то за тех чудовищ, которых выдавало его воображение?

Он сидел пригорюнившись, не поднимая взгляда от грязных ботинок. Его товарищи вокруг шутили и мечтали, а ему будущее виделось в чёрных, как глубокая ночь, красках. Без высших баллов, без портретов, что его ждёт теперь? Постыдная участь уличного пачкуна, за гроши приторговывающего небрежной мазнёй? Жизнь отшельником в горах, где он будет питаться орехами и ягодами, рисовать бесконечные облака, ссыхаясь от одиночества и бесславия?

– Дамы и господа, – прогремел голос ректора со сцены, – сегодня торжественный день для учеников Академии! Сегодня мы огласим имена наших золотых выпускников, тех, кого пригласят работать в лучшие галереи страны; тех, кто будет получать заказы от монарших особ; тех, чьи имена прогремят на весь мир…

Томас закрыл лицо руками.

– Вот они, эти счастливчики! Эрик Фицджеральд, Янис Хофман…

Надеяться было не на что. Ни одного шанса.

– Стефан Бё, Марк Уилкинс…

Уйти бы прямо сейчас, но мужества не хватит даже на это. Надо просто перетерпеть, отсидеться… Вдруг его резко схватили за плечи.

– Смотри, что сейчас будет! – свистящим шёпотом сказал невесть откуда взявшийся учитель. – Смотри же, смотри!

– Милош Адамек, – выкрикнул ректор, – и Томас Марлоу, получивший наивысший балл за «Портрет таинственной незнакомки»!

С этими словами он дёрнул за шнурок и скинул покрывало с картины, стоявшей в центре сцены. Зал ахнул. Томас открыл рот и не смог его закрыть. Сердце ухнуло куда-то под коленки, в голове стало горячо и пусто. Ничего не понимая, не слыша поздравлений, не чувствуя рукопожатий, он таращился на «Незнакомку» и действительно не узнавал её. Кто эта фея неземной красоты? Кто этот ангел, чей взгляд делает мир чище?

– Что, не узнаёшь? – хохотнул Гельфанд, беря ученика под руку. – Пауков пришлось затереть, что людей-то пугать, но в остальном это полностью твой шедевр. Ты гений, мой мальчик, я же говорил, ты – гений!

И тут юный художник понял, почему не узнал собственную картину. Пропали мохнатые твари, исчезла паутина, Тинка стояла фарфоровой статуэткой на ровном чёрном фоне и улыбалась ему лукаво и чуть-чуть фальшиво…

– Но как? – только и смог выдавить ученик. – Как вы нашли… её…

Земля ушла из-под ног, ликующие лица слились в одно, злобно хохочущее, и, как в далёком детстве, Томаса поглотила блаженная тьма.

– Ну до чего смешной! Чуть что, и сразу в обморок! – прозвенел хрустальный девичий голосок, и тёплые руки, скользя вдоль щёк, разгладили спутанные вихры. Том знал этот голос, всё время его вспоминал, но сейчас, боясь спугнуть наваждение, не сразу открыл глаза. Судя по мягкой перине, лежал он дома, в собственной кровати. Почему же его не привели в чувство прямо в зале, зачем принесли сюда? Почему профессор не предупредил о сюрпризе? Как, ради всего святого, он вообще смог устроить этот сюрприз? Тинка… Нет, какая Тинка, она уже давно Тина!

– Ну всё, хватит ему валяться, давай буди, – проворчал голос Гельфанда.