Из-за гаражей выскочили три большие светлые недружелюбные собаки и стали грозно лаять, словно не желая пропускать. Но он просто не обратил на них внимания, и они замолчали, провожая его недобрыми взглядами.

Маме и Букашке действительно было еще хуже. Букашке — потому что она болела, потому что ей промывали желудок и поили чем-то горьким, потому что ей все время делали какие-то уколы, а иногда ставили «систему». Она не понимала, за что ей все время делают больно, и уже как огня боялась белых халатов… А мама просто умирала, видя как плохо ее маленькой доченьке, и сердце ее постоянно обдавало холодом при мысли, как ужасно все это может кончится. Но она гнала от себя все эти страшные мысли и старалась вовремя делать все-все-все, что наказывала ей врач, о которой говорили, что хоть она такая строгая и сердитая, но зато «хороший специалист»…

Папа приходил сюда уже не в первый раз, потому он не стал передавать пакет таким же строгим и сердитым, как врач, медсестрам. Он остановился под окном букашкиной палаты и позвонил маме. Та выглянула, кивнула, а затем выбросила в форточку переданный в прошлый раз клубок веревки, держа ее конец. Разматываясь, клубок полетел вниз. Папа поймал его и привязал веревку к пакету. Мама быстро затянула его наверх и ненадолго исчезла. Потом она появилась в окне, поддерживая бледненькую Сашку подмышки на подоконнике. Папа запрыгал и замахал руками, изображая радость. Букашка чуть заметно улыбнулась и покачала рукой. Тут папа, как и в прошлые разы, испугался, что она расстроится оттого, что он только прыгает тут под окнами, а к ней не идет. Не идет ее спасать, когда ей так плохо…

Он достал телефон и набрал номер.

— Ты ее тихонечко сними с окна и отвлеки, чтобы она не расстроилась, что я ухожу.

— Ладно, — мама и Саша исчезли из проема, но разговор продолжался: — Спасибо за передачу.

— Ну, что говорят?

— Ничего.

— А анализы?..

— Будут готовы только через три дня. А пока ее лечат, сами не знают от чего.

— Она что-то ест?

— Нет.

— А чем же она питается?!

— Ей вливают глюкозу прямо в кровь…

— О, господи…

— Ну, ладно, пока. Она что-то закапризничала…

— Да-да-да, не отвлекайся от нее. Всё, пока.

Говорить какие-то ласковые слова друг другу просто не было сил, слишком уж плохо у них у обоих было на душе. Папа сунул телефон в карман. Белесые собаки молча проводили его взглядами до остановки.

День за днем так прошла целая неделя. Холодно и неуютно было без Букашки и игрушкам.

— Какие же мы с тобой дураки, — сказал Салатный. — Еще жаловались, что она с нами не играет. Балбесы жадные! Главное-то, что она вообще тут была. Уже от этого хорошо было!

— Это точно, — вздохнул Сиреневый.

— Слушай, — сказал Салатный, — а как ты думаешь, чего больше всего на свете не любят микробы?

Из ящика снова высунулась гусеница и сказала:

— Я, я знаю!

— Чего?

— Веселья и радости, вот, чего они не любят.

— Ты понял? — обернулся Салатный к товарищу. — А мы тут с тобой нюни распускаем. Микробам от этого одно удовольствие.

— Точно! — сказал Сиреневый. — А знаешь, что? Давай писать веселые песенки. Микробы их услышат, узнают, что мы не падаем духом, испугаются и убегут.

— Это, конечно, хорошо было бы, только убегут-то те микробы, которые здесь, а не те, которые в Букашку залезли.

— Н-да… — приуныл Сиреневый.

— Нет-нет-нет! — закричала гусеница. — Ты всё плавильно плидумал! Пр-равильно пр-ридумал, — поправилась она. Все плохие очень любят сплетничать. Те миклобы, которые отсюда убегут, обязательно всем р-раскажут, какие мы др-ружные, и как любим Букашку… Те ласкажут другим, и те — тоже, и так все миклобы это узнают, испугаются и оставят Букашку в покое.

Ослик из уголка пробасил:

— Надо попробовать. Что-то мы расслабились. Не знаю, будут микробы сплетничать или не будут, но главное, мне кажется, если очень захотеть, чтобы Букашка выздоровела, ей это обязательно поможет.

— Отлично! — воскликнул Сиреневый, и сразу почувствовал, насколько ему стало легче от мысли, что он что-то может сделать. — Давайте тогда устроим конкурс на лучшую выздоровительную песенку!

— Давайте!.. Правильно!.. Устроим!.. — загалдели остальные. Потом игрушки притихли, только время от времени то тут, то там в комнате раздавалось хихиканье. Минут через двадцать Сиреневый крикнул:

— Я готов! Кто еще?

— Да подожди ты! — закричал Салатный. — Мало ли, что ты готов! А мне еще долго!

— Что-то медленный ты какой-то, — проворчал Сиреневый.

— Это ты что-то быстрый, — возразил Салатный. — Еще неизвестно, что ты там написал. Ничего хорошего так быстро написать нельзя.

— Посмотрим, посмотрим… — стал защищаться Сиреневый, но его прервал Ослик:

— Может, хватит мешать, а? Написал? Молодец. Пиши ещё.

Сиреневый насупился и примолк, но ослику помешали снова:

— Кар-р-р! — раздался резкий голос из окна. — Пр-р-ривет, друзья!

Игрушки уставились туда. В форточке, уцепившись ногами в раму, сидел ворон.

— Что-то мне гр-рустно, — сказала птица. — И как-то мне стр-рашно. Сам не знаю, что со мной пр-роисходит…

— А мы знаем, мы знаем! — затараторила гусеница. — У нас Букашка болеет! Нам тоже всем глустно и стлашно. Но мы не падаем духом. Мы сочиняем вызлоровительные песенки, чтобы напугать мклобов!

— Вот как? — наклонил голову ворон. — Что ж, пр-р-рисоединяюсь. И полечу еще котишке р-раскажу!

Хлопая крыльями, он исчез.

… — Лично я почти закончил, — сообщил ослик.

— И мне уже немножко осталось! — воскликнула гусеница.

— Мне тоже, — сказал Салатный. — Давайте через пять минут читать.

— Ну, уж нет! — возмутился Сиреневый. — Теперь ждите, пока я вторую закончу!

Остальные его ждали-ждали, ждали-ждали… Пока он вдруг не сказал:

— Ладно. Давайте читать. Не получается у меня вторая.

— Так что же ты тогда воду мутишь?! — закричала гусеница.

— Какую еще воду? — подбоченился Сиреневый.

— Ладно, — махнула гусеница сразу тремя лапками, — пой, давай, свою песенку.

— Э-э… Вообще-то у меня не песенка, а считалочка…

— Начинается… — вздохнул Салатный.

— А что такого-то?! Какая разница?! Главное — что-то выздоровительное сочинить, а песенка это или не песенка — не важно!

— Читай уже, — скорчил рожу Салатный.

Сиреневый на него покосился, а потом, показывая на всех по кругу лапкой, заговорил:

Некоторое время все молчали, потом Салатный сказал:

— Я все тебе, заяц, прощаю. За то, что ты такой талантливый. Ты просто гений.

— Да, ладно, — смутился тот. — Ничего особенного. Даже у тебя, наверное, почти не хуже.

— Да уж наверное, — усмехнулся Салатный. — Только я про другое написал. Просто, чтобы радостно было, и микробы испугались бы. Вот, — и он запел, подскакивая в такт:

— Хи-хи-хи, хо-хо-хо! — засмеялись ослик с гусеницей. — Молодец, Салатный!

— Ну, ничего, ничего, — сказал Сиреневый сдержанно. — Только на мое похоже. Просто вместо микробины у тебя раки, вместо Букашки — тучка, а вместо меня — собаки. Это что, метафора?

— Сам ты метафора! — обиделся Салатный.

— От метафоры слышу! — парировал Сиреневый.

Тут резкий каркающий хохот вперемешку с хитрым помявкиванием послышались со стороны окна. Игрушки обернулись. В форточке, нахохлившись, сидел ворон, а рядом с ним примостился рыжий кот.

— Вы участвуете в конкурсе? — уточнил Сиреневый.

— Всенепременно!!! — воскликнул ворон.

— Может, ты уже и написал что-нибудь? Может, споешь?

— Не вопр-р-рос! Только у меня — р-рэп. Мне кор-р-ршун в детстве на ухо наступил.