Давно ль это было, недавно ли, а только попросили однажды Царицу-Медведицу позаботиться о новорождённой мишутке. И не зря, ведь не сыскать во всём лесу существа более могучего и добросердечного.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})Растаяло от любви с первого взгляда сердце Царицы-Медведицы, и пообещала она холить и лелеять мишутку как собственное дитё. Не проходило дня, чтобы Царица-Медведица не сажала мишутку себе на спину и не показывала ей всякие чудеса да прелести Снежного леса — и солнечные лучи, что сияют днём сквозь густые хвойные кроны, и блики лунного света, что ночью играют в пенных водах речек и ручьёв. И ещё учила Царица-Медведица свою мишутку всяким лесным премудростям: как поймать нежную молодую рыбу и отыскивать самые сладкие и сочные лесные ягоды; как вырыть берлогу под переплетением корней большого дерева и устроить удобное ложе из листьев, сохраняющих на всю морозную зиму осенний аромат.
Мишутке нравились все эти занятия, но пуще всего любила она подглядывать за людьми, когда те являлись в лес по своим надобностям, — за лесорубами, охотниками, рыболовами, собирателями целебных трав. Тянуло мишутку к людям с такой же неудержимой силой, с какой увлекает воду быстрое течение.
Солнечный свет днями сиял в густых хвойных кронах деревьев, лунные блики ночами играли в стремнинах речек и ручьёв, рыба была нежна, а ягоды сладки и сочны — но дня не проходило, чтобы мишутка не убегала в глубь леса, привлечённая хрустом тяжёлых башмаков среди зарослей кустарников или звуками, которые могло издавать одно лишь человеческое горло.
Зимы сменялись вёснами, а мишутка чем дальше, тем больше походила на людей и повадками, и внешним видом. Она разгуливала на задних лапах, смеялась рассыпчатым, как дробь дятла, человеческим смехом, распевала непонятные, как детский лепет, песни. Сердце Царицы-Медведицы обливалось кровью, так боялась она, что мишутка насовсем уйдёт к людям и будет навеки потеряна для неё, как много лет назад она потеряла своего родного медвежонка.
Царица-Медведица издали наблюдала за малышкой, растерянно переминаясь на своих огромных лапах: она не знала, удержать мишутку или распроститься с ней.
Иногда мишутка, покоряясь своей медвежьей природе, каталась по усыпанному сосновыми иголками дёрну или болтала с птичками, и в сердце Царицы-Медведицы расцветала надежда, что её дитё останется с ней в лесу. Но эти радостные моменты повторялись всё реже… а потом Царица-Медведица поняла, что надежды рухнули: приближалась зима, а мишутка неудержимо линяла, теряя шерсть.
Ветер уже наметал холмики сырой палой листвы, и тревога тяжёлым камнем придавила Царице-Медведице сердце. Как подготовить своё дитё к жизни в мире людей, который сама она не знала и не понимала?
Как выпал первый снег, пришла в Снежный лес женщина собирать подмороженные ягоды боярышника. Заглянула Царица-Медведица в душу той женщины и увидела там доброту сердечную и бездонный запас любви нерастраченной. У мишутки при виде женщины загорелись глазёнки, и поняла Царица-Медведица, что пришло время ей расстаться со своим ненаглядным дитём.
Когда женщина оказалась вблизи берлоги, Царица-Медведица шепнула на ушко мишутке: «Вот твоя мама. Она вырастит тебя» — и подтолкнула её лапой наружу.
Знала Царица-Медведица, что женщина будет холить и лелеять мишутку, что научит её жить в мире людей, а сердце всё равно разрывалось от горя. Но она повернулась на другой бок, закрыла глаза и прикинулась, что спит. Не было у неё мочи смотреть, как мишутка на задних лапках ковыляет прочь.
Последние клочки медвежьей шерсти слетели с мишутки, и личико её озарилось улыбкой, когда она посмотрела в ласковое лицо женщины. Их души сплелись, и малютка-мишутка потянулась к женщине ручонками, ведь сейчас она больше всего на свете хотела, чтобы та взяла её на руки. Женщина подхватила малышку, и девочка уместилась в её объятиях, будто нарочно для них предназначенная.
Мишуткин запах всё удалялся от пещеры, и по мохнатой щеке Царицы-Медведицы покатилась слеза. Увидит ли она когда-нибудь свою мишутку? Она не знала. Но когда уплывала в глубокий зимний сон, эхо донесло до неё отдалённые колокольчики мишуткиного смеха, и тогда заулыбалась Царица-Медведица и поняла, что, хотя мишутка насовсем ушла от неё, частицы их душ навеки прикипели друг к дружке и навсегда связали их.
Глава 10. Юрий
Воображаю, как Мамочка, скрестив на груди руки, уверяет меня, что эта история — сплошная ерунда. И что медвежонок никак и никогда не мог бы превратиться в человеческого ребёнка. Но потом я перевожу взгляд вниз.
На подлокотнике кресла покрывало, и я поскорее прикрываюсь им. Но даже под ним заметно, что у меня медвежьи лапы, к тому же покрывало слишком куцее и мои длинные когти всё равно торчат наружу. Не желая видеть их, я закрываю глаза.
В памяти всплывает воспоминание, как я стою на спине у Царицы-Медведицы на четырёх лапах. Не может быть, убеждаю я себя, это всего лишь мои фантазии — слишком ошарашили меня выдумки волка Ивана, а тут ещё этот нелепый рассказ. Но воспоминание всё равно кажется слишком взаправдашним.
Я потягиваюсь, и шерсть на ногах вздыбливается, когти растопыриваются в стороны, и я вдруг узнаю это ощущение. Давно забытые воспоминания упрямо рвутся наружу…
Вот я катаюсь по мягкой лесной подстилке, чтобы шерсть пропиталась запахами сухого дёрна… вот длинным влажным языком вылизываю себе морду, вот на плеск рыбы мои округлые уши сами собой поворачиваются к ручью.
Я вспоминаю, что тогда вся с ног до головы была медведем.
Меня прошибает озноб, и, хотя я неподвижно сижу в кресле, мне кажется, что я лечу вниз и вот-вот ударюсь о землю.
Всю жизнь я чувствовала себя в деревне не в своей тарелке, мне всегда казалось, что я там чужая, лишняя. Но мне и в голову не приходило, что я вообще не создана жить в мире людей — среди людей. Наверное, мне на роду написано коротать жизнь одной в лесу. Как медведю.
Слёзы градом катятся по щекам. Я плачу по Мамочке. По Саше. Плачу по всему тому, что так люблю у нас в деревне, хотя сама прежде не осознавала этого: по приземистым деревянным домикам, что в линеечку выстроились по краям деревенской площади; по нашему дому собраний с украшенной резьбой разноцветной крышей; по духу товарищества, когда мы всей деревней дружно готовимся к празднику… даже по тому, как односельчане в шутку сравнивали мою силу с медвежьей. Пускай это лишний раз выпячивало мою непохожесть на других людей, но обычно служило похвалой.
Впервые с побега в Снежный лес меня обжигает мысль, что, может быть, я никогда больше не смогу вернуться в деревню… Ни разу в жизни я не чувствовала себя такой одинокой. Хочу позвать Мышеловчика, но не могу издать ни звука. Всё, на что я сейчас способна, — это зажмуриться и рыдать горючими слезами, пока меня не сморит сон.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Я пробуждаюсь оттого, что усики Мышеловчика щекочут мне щёку. Открываю глаза и вздрагиваю, разглядев прояснившимся взором мёртвую мышку у себя под носом.
— Вот, завтрак тебе принёс, — Мышеловчик пододвигает трупик поближе, — я вчера вернулся с охоты, глядь, а ты уже дрыхнешь, и потому я с утра поймал тебе свеженькую.
— Спасибо, не надо. — Я морщусь на его подношение и выпрямляюсь в кресле.
Мышеловчик переводит недоуменный взгляд с меня на мышь и обратно. Его пасть вытягивается в тоненькую обиженную ниточку.