Меня вдруг неудержимо тянет домой, под тёплое крыло Мамочки, и я собираю всю свою волю, чтобы не повернуть назад. Потому что стоит мне увидеть окно, за которым мирно почивает Мамочка, никакие силы уже не остановят меня. Но тогда уже завтра меня увезут за тридевять земель от Снежного леса к страшным городским врачам. А ответов на мучающие меня вопросы там нет и в помине.

Я разворачиваю карту дрожащими пальцами, до рези в глазах вглядываюсь во тьму перед собой и ступаю на узкую тропку, что ведёт на север в глубь леса.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Не припомню, чтобы ты разгуливала по ночам, — Мышеловчик вскакивает мне на плечо, и от неожиданности я подпрыгиваю, — куда путь держим?

Я насупленно гляжу на него, ещё не отойдя от испуга.

— Почему я вдруг начала понимать твою воркотню?

— Фи, как некрасиво отвечать вопросом на вопрос, — стрекочет Мышеловчик.

— Ах, прости, — выдавливаю я, сильнее смущённая тем, что он учит меня хорошим манерам, чем его умением говорить, — я ещё не привыкла болтать с тобой.

— Мы столько времени прожили бок о бок, что с твоей стороны даже неприлично не заговорить со мной раньше.

— Я раз сто пробовала, — протестую я, — а вот ты ни разу не соизволил заговорить со мной.

— Неправда, ещё как заговаривал, — Мышеловчик раздражённо подёргивает носом, — это ты ни разу не соизволила выслушать меня.

Я обхожу осину с уродливо искривлённым стволом.

— А вот и нет. Я всегда слушала и тебя, и птиц, и лес, но поди разбери, что вы там бормочете. То ли дело сейчас.

— Может, и слушала, но ясно, что вполуха, нестарательно.

Качаю головой и вздыхаю. Не в том дело, что я плохо слушала. Тут другое: во мне что-то изменилось, причём не только мои ноги. Я изменилась внутренне, и это одновременно и будоражит, и пугает меня. Замечательно, что я теперь понимаю животных, и, наверное, это поможет мне узнать о прошлом, но как это скажется на моём будущем, я пока не представляю.

— Ладно, не смущайся, — Мышеловчик юркает за воротник и обёртывается вокруг моей шеи, — люди вообще плохо умеют слушать. А ты хотя бы старалась. И всегда была добра ко мне, разве что малость перебарщивала, защищая этих твоих пернатых.

Он раздосадованно причмокивает.

— И коли ты в одиночку отправилась в лес, так и быть, пойду с тобой. Вдруг тебя придётся защищать?

Не удержавшись, я хмыкаю.

— Что смешного я сказал? — Мышеловчик распрямляет спинку и упирается коготками мне в щёку. В его чёрных глазках-бусинках искрится лунный свет.

— Что ты, и в мыслях не было обидеть тебя, — заверяю я, — но сам подумай: я такая огромная и сильная, а ты маленький домашний зверёк. Как ты меня защитишь?

— Эх ты, человечья девочка, что ты можешь знать о Снежном лесе? Ещё задолго до того, как сюда пришли люди, здесь охотились мои предки, и в моих жилах не только их кровь, но и мудрость! — Мышеловчик вздёргивает подбородок, его крохотные ноздри раздуваются от гордости. — Пускай моя прабабка переселилась к вам, чтобы избавить вас от мышиного засилья, это не помешало ей и её потомкам унаследовать дарованные нам природой охотничьи доблести. Ты хоть понимаешь, сколько нужно сноровки, чтобы ловить мышей под этими вашими жутко скрипучими половицами?

— Я и не сомневаюсь, что ты искусный охотник, — киваю я, — но не очень-то понимаю, как ты собрался защищать меня в лесу.

— Я повидал врагов пострашнее, чем ты можешь вообразить. — Мышеловчик откидывается на моё плечо, как на спинку дивана, и внимательно изучает свои коготки. В свете луны они отливают металлическим блеском и остры как иглы. — Однажды в вашем саду гнался я за кроликом, и вдруг с неба на меня камнем падает филин. Громадина, раза в три больше тебя. Когтищи жуткие, подлиннее да поострее этих ваших тесаков, и уже изготовились вонзиться в меня. А я как подпрыгну, как перевернусь в воздухе — и прямо ему на спину. Впился ему в шею, он аж взвизгнул от боли. Крыльями захлопал как ненормальный, думал, сбросит меня. Но хватка у меня железная, не вырвешься. Вцепился в него и держусь, даже когда он взлетел. Три дня и три ночи он мотал меня над Снежным лесом.

— Да ну? — поднимаю я брови. Таких громадных филинов не бывает, а если б были, я всё равно не могу представить Мышеловчика верхом на таком чудище.

— Ты что, не веришь? — Мышеловчик выпячивает свою узенькую грудь.

Я вспыхиваю от стыда. В самом деле, если мои ноги превратились в медвежьи, а я разговариваю с лаской, нечестно с моей стороны не верить байкам Мышеловчика.

— Что ты, я просто удивляюсь, вот и всё.

Я неуклюже перелезаю на четвереньках через перегородивший тропу ствол кедра. Мои ноги настолько массивнее рук, что я опасаюсь, как бы не перевернуться вверх тормашками.

— За те три дня я от и до изучил Снежный лес, он расстилался подо мной без конца и края, — Мышеловчик водит туда-сюда лапкой, изображая эту картину, — лес такой огромный, что, когда на его восточном краю утро, на западном ещё глухая ночь. Он простирается в такие дали, что хоть месяцами иди, конца-края не достигнешь. Но ты мне так и не ответила, в какие такие места ты намылилась?

Я тайком сую руку в карман и сжимаю карту. Прикосновение к ней успокаивает меня. Пускай лес и правда бескрайний, а я пока не знаю точно, куда иду, но карта укажет мне верную дорогу.

— Эта тропа ведёт на север, — уверенно заявляю я, — и где-то возле неё есть хижина Анатолия. Думаю, как дойдём, сделаем там привал.

— И возьмём чуток налима из его припасов, да? — облизывается Мышеловчик. — Хорошее дело, не спорю. Далеко ещё?

— Ты же говорил, что знаешь лес как свои пять пальцев. — Я скашиваю глаза на Мышеловчика, стараясь сдержать улыбку.

— Ещё как знаю! — Мышеловчик перескакивает с моего плеча на ближайший сук. — Но не забиваю голову всякими пустяками вроде точного местоположения чьих-то хижин.

— Думаю, за час-другой дойдём, — говорю я, надеясь, что права. Я не очень понимаю, как расстояния на карте Анатолия соотносятся с реальными.

— Думаешь? — Мышеловчик во все глаза глядит на меня. — Хочешь сказать, что раньше никогда здесь не бывала?!

— Допустим, бывала, но очень-очень давно.

Пытаюсь вспомнить, когда Мамочка в последний раз брала меня в гости к Анатолию. Мне лет пять было, и я помчалась вслед за птичкой, а Мамочка не могла за мной угнаться и жутко нервничала, что я пропаду. Конечно же, она нашла меня, но уже тогда решила, что лучше держаться подальше от леса, а Анатолий пускай сам навещает нас.

У меня внутри всё сжимается при мысли, что Мамочка проснётся одна-одинёшенька. У неё и так сердце не на месте из-за моих медвежьих ног, а мой побег, боюсь, совсем подкосит её. Я задираю голову и вглядываюсь в кроны деревьев, надеясь на что-нибудь отвлечься. Но угрызения совести такие же приставучие, как голод или жажда, — если уж вцепились в тебя, ничем не отгонишь, и попробуй не заметь их!

Мышеловчик перепрыгивает мне на плечо и отряхивает с лапок снег.

— Ну, раз до его хибары так далеко, разбуди меня, когда дойдём. — Он сбегает по переду моего тулупчика в отороченный мехом карман.

— И кто будет защищать меня?

— В этой части леса никто опасный не водится, — сонно бормочет Мышеловчик и протяжным писклявым зевком даёт понять, что разговор окончен.

Деревья теснее обступают тропу, смыкаются над головой, заслоняют светлую полоску усеянного звёздами неба, и я останавливаюсь, чтобы дать глазам привыкнуть к темноте. «Летучую мышь» зажигать пока не буду — не хочу, чтобы её пшиканье и вонь горелого масла заслоняли от меня звуки и запахи леса.

Только сейчас, когда Мышеловчик умолк, я осознаю, как мало внимания уделяю окружающему лесу. А надо всё время быть начеку, мало ли какие опасности попадутся на пути. Останавливаюсь и затаив дыхание вслушиваюсь. Над головой шуршит хвоя. По ветке прыгает птичка, настороженно замирает, потом улетает прочь. Похрустывает мороз, потрескивают сосульки. Какая-то мелкая живность скребёт по коре коготками, шустро взбегая по стволу. Ночной лес полнится чужими, незнакомыми шорохами. Звуки совсем по-другому, чем я привыкла, проходят сквозь ветви деревьев, громче отдаются в ушах. Всё вокруг словно наэлектризовано страхами и угрозами.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})