Глава 5. Медвежьи ноги

Я скована ужасом, перед глазами всё плывёт. Я задыхаюсь, меня мутит, мне плохо. Мои ножищи огромны. Толстенные, мускулистые. И покрыты шерстью. Ступни растоптанные, почти круглые, вместо пальцев длинные когти. Совсем как у медведя. У меня вместо ног медвежьи лапы.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Я забираюсь в кровать и зажмуриваюсь. Быть такого не может. Открываю глаза и моргаю. Сейчас я снова сяду в постели, и с моими ногами всё будет в порядке.

Увы и ах. Ничего подобного.

Я хочу позвать Мамочку, но прикусываю язык. Сама не знаю почему. Я всегда бегу к Мамочке, если со мной неладно, живот, например, заболит или голова или губы на морозе потрескаются. Но сейчас у меня ничего нигде не болит. Разве что у меня вместо ног медвежьи лапы. Тру их руками в отчаянной надежде соскрести шерсть, вернуть им нормальный вид. Тщетно. Я только сильнее убеждаюсь, что они и правда медвежьи.

Шерсть грубая, колючая, как щётка, и пахнет весенним лесом. А цветом она точь-в-точь как мои волосы — тёмно-каштановая с чёрно-рыжими подпалинами. От мысли, что мои волосы тоже могли превратиться в шерсть, меня снова прошибает холодный пот. Я вскакиваю с постели поглядеться в зеркало, но, едва коснувшись пола, теряю равновесие. Новые ноги тяжелы и неуклюжи, к тому же коленки гнутся в сторону. Меня клонит вперёд, я шмякаюсь на пол и вскрикиваю, хотя мне совсем не больно.

— Янка? — встревоженно окликает меня Мамочка, и ступеньки покрякивают под её шагами. — Ты в порядке?

Я бросаюсь в постель и поспешно прикрываю ноги ворохом одеял. Щёки жжёт от стыда.

Мамочка распахивает дверь и улыбается мне, слишком широко и наигранно — совсем как незнакомцы вчера на празднике, как люди, которым воспитание не позволяет таращиться на чужое уродство. Я вдруг понимаю, что Мамочка уже видела мои медвежьи ноги. Слёзы набегают на глаза. Вот уж не думала, что Мамочка когда-нибудь будет так неестественно улыбаться мне. И что эта улыбка будет так больно ранить меня.

— Ох, Янка. — Мамочка присаживается на край моей кровати и дрожащими пальцами оглаживает мне волосы. — Сама понимаю, как всё это странно и как ты, должно быть, напугана. Не бойся, всё пройдёт. Поверь.

Но её голос дребезжит и спотыкается, как трели козодоя, и я злюсь — слова вовсе не вяжутся с голосом, и от этого мне так же тошно, как от моих ног.

— Как это может пройти? — Я откидываю одеяла с ног. От их жуткого вида и от моего злобного вопля саднит горло. Разве Мамочка виновата, что со мной случилось такое? Я не смела кричать на неё. — Что со мной? — вопрошаю я, зарываясь лицом в ладони.

— Вчера ты сорвалась с ледяной крепости и потеряла сознание. Саша с родителями помогли мне привезти тебя домой и уложить в постель. А ночью у тебя начали распухать ноги и…

— Превратились в медвежьи лапы? — морщась, договариваю я.

— Совсем они не медвежьи. — Мамочка тянется обнять меня, но её руки хватает, только чтобы обхватить моё плечо. — Ты просто поранилась. Я пыталась согнать припухлости компрессами, а шерсть отварами, делала припарки к утолстившимся ногтям, но… — Мамочка умолкает, закусив губу.

— Что «но»?

— Думаю, нам надо в больницу, ту, что в городе, на том берегу Заморозицы.

Я отшатываюсь и оторопело гляжу Мамочке в глаза.

— Никто у нас в деревне никогда не ездит в больницу. Ты сама всех от всего лечишь.

— И сейчас думала, что вылечу, — Мамочка складывает руки на коленях, — но с таким я никогда ещё не сталкивалась. Я всё перепробовала: и берёзовые почки, и обожжённые сосновые шишки, и веснянку весеннюю, и сушёную чернику, и отвар хвоща, и фукус пузырчатый… Даже маслом муравьиным, и тем пробовала, и бальзамом из земляных червей, который мне от бабушки достался. Толку никакого.

— Бр-р-р-р-р. — Я передёргиваюсь, представляя, как Мамочка размазывает по моим ногам кашицу из дождевых червяков.

— Что ещё сделать, ума не приложу.

Мамочкины глаза наполняются слезами, и мне в душу заползает липкий страх. На Мамочке нет лица. Она больше не та сильная, уверенная в себе, неудержимая Мамочка, какой я её знаю. Сейчас она как ветка, согнувшаяся под тяжестью снежной шапки. К моим глазам тоже подступают слёзы.

— Ну вот, сейчас разревёмся обе в три ручья. — Мамочка машет перед собой руками, словно старается отогнать непрошеные слёзы. — Нечего сырость разводить. Я слышала, врачи в больнице что угодно могут вылечить. У них и лекарства есть, и инструменты, и всякие хитрые аппараты. Скоро Саша придёт и…

— Саша? — Я в панике распахиваю глаза. — Это ещё зачем? Он что, знает про мои ноги?!

Саша — единственный, благодаря кому я ощущаю себя частью нашей деревни. Но стоит ему увидеть мои ноги — и всё пропало! И дразнить меня Янкой-Медведем теперь будут не за мою силу, а за то, что я свалилась с крепости и мои ноги превратились в медвежьи лапы. И никто, даже Саша, не сможет забыть об этом.

— Успокойся, — мягко говорит Мамочка. — Никто в деревне не знает про твои ноги и уж тем более не видел их. Наши деревенские переживают за тебя. Саша ещё до рассвета прибегал спросить, как ты. А я сказала, что ты ещё спишь и что, как проснёшься, мы соберёмся в больницу, а он обещал придумать, как нам попасть на тот берег. На реке ледоход, так что на лодке не поплывёшь, а вот на биплане перелететь, думаю, можно. Знаешь, эти старенькие самолётики, что иногда летают за реку.

Новая волна страха накрывает меня с головой. Мы ни разу в жизни не покидали деревню! Всё, что нужно, нам даёт лес, а чего не даёт, того нам и не нужно. Я вне себя от страха — от того, что со мной происходит, от того, что сельчане увидят мои жуткие ноги, от того, что меня потащат невесть куда к не пойми каким врачам и те будут обсматривать, общупывать и обстукивать меня. Но прежде чем я успеваю высказать свои страхи, от задней двери доносится стук.

— Это Саша! — Мамочка вскакивает и бежит открывать.

— Не пускай его сюда! — Я пытаюсь схватить Мамочку за руку, остановить её.

— Хорошо-хорошо. — Мамочка ободряюще сжимает мне руку и исчезает на лестнице. Я слышу, как она о чём-то говорит с Сашей, потом дверь захлопывается.

— Завтра с утра, — кричит мне снизу Мамочка, — за нами пришлют самолёт, который может сесть на льдину.

Мамочка замолкает в ожидании моего ответа, но от страха я не могу выдавить из себя ни звука. Новость о завтрашнем отъезде разрывает мне душу.

День проходит как в тумане. Мамочка приносит мне завтрак, но еда не лезет в горло, предлагает бесчисленные чашки верескового чаю, но я не могу заставить себя отпить хоть глоток. Мамочка уже поняла, что её снадобья не помогают, но упорно обкладывает мои ноги припарками из травяных настоев, и вскоре я уже благоухаю, как её аптекарский закуток. Мамочка беспрестанно проверяет мне то пульс, то температуру и твердит, что я выздоровею. Но её притворная улыбка и суетливые движения выдают тревогу.

Я гляжу в окно, играя наконечником стрелы. Из головы никак не выходят сказки Анатолия и тайна моего рождения, по-прежнему скрытая от меня. Мне кажется, что медвежьи ноги — не просто болезнь, которую надо вылечить, а ключик к моему прошлому.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Мне хочется поговорить с Мамочкой, рассказать ей об этом странном чувстве, но она вся в хлопотах — готовит необходимое для завтрашней поездки, перекладывает вещи, которые и без того аккуратно сложены, протирает пыль там, где её нет и в помине.

Только к вечеру, когда закатное солнце уже рисует длинные тени у нас в саду, Мамочка, переделав дела, усаживается в кресло у моей постели с чашкой настоя на корне валерианы.

— Помнишь историю о проклятии Липового дерева? — спрашиваю я Мамочку.

Она хмурится и мотает головой.

— Как же не помнишь? Анатолий рассказывал её года три тому назад, — настаиваю я, желая, чтобы Мамочка её вспомнила. — Там ещё говорилось про волшебное дерево и про дровосека и как на него и его семью наложили проклятие и они все превратились в медведей. Она у меня целый день не выходит из головы, и я хочу снова послушать её.