— Как, опять? — разочарованно бурчит Саша.

— Нисколько не обижусь, если ты прокатишься без меня.

Я останавливаюсь на вершине холма. Отсюда со склона сбегает покрытая ровной ледяной коркой дорожка, ведущая до Сашиного дома и дальше, до нашего с Мамочкой порога. Саша обожает коньки, он скользит по льду легко и изящно, как ласточка в полёте. Но сейчас он не надевает коньков.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— А, ладно, давай лучше вместе прогуляемся по лесу. — Он идёт к старому кривому вязу с шишковатым стволом, по которому мы маленькими любили взбираться. За вязом между деревьями петляет тропинка, обегающая кругом наш и Сашин участки. Саша знает, что это моя любимая дорога с холма к дому. У меня сразу теплеет на душе. Всё-таки не зря Саша мой лучший друг.

Войти в Снежный лес — всё равно что попасть в другой мир. Деревья высятся до самого неба, и рядом с ними я чувствую себя совсем маленькой. В мозгу у меня что-то щёлкает, и все мои чувства разом оживают. Иногда в лесу мне кажется, что я в шаге от своего прошлого и вот-вот расслышу его в звуках ветра.

— Небось тоже праздника ждёшь, а? — спрашивает Саша, и глаза его сияют от предвкушения.

Я киваю. И перебираю в уме развлечения, которые ожидают нас завтра: будут всякие игры, музыка, представления, я буду наперегонки с Сашей скатываться на санках по обледеневшему за ночь склону холма и ещё побегу через огненный лабиринт, а возле выхода меня будут ожидать надёжные объятия Мамочки.

Вообще-то лабиринт никакой не огненный, а просто на широких подмостках развешивают шёлковые полотнища, разрезанные и раскрашенные так, чтобы напоминать трепещущие на ветру языки пламени. Состязания в лабиринте происходят под самый конец вечера: все гуртом забегают внутрь и стараются отыскать дорогу под вопли и смех тех, кто запутался в полотнищах или заблудился, а выигравшие выскакивают наружу с раскрасневшимися, как будто опалёнными огнём, лицами.

В первый раз я бежала через лабиринт года в три или четыре и порядком трусила, и тогда Мамочка встала у его противоположного конца и махала мне рукой, показывая, куда бежать. Хотя я давно выросла и уже не боюсь, Мамочка по-прежнему встречает меня у выхода из лабиринта.

— Я больше всего жду осады ледяной крепости, — мечтательно говорит Саша и улыбается во весь рот, — видела, какую в этот раз махину выстроили?

— Ага, повыше дома собраний будет, — рассеянно бормочу я, потому что сейчас меня больше всего занимают звуки леса. Я подныриваю под ветку, и снег с неё просыпается мне за шиворот.

У леса бывают свои настроения. Сейчас, например, он полон беспокойства — с веток тяжело шлёпается подтаявший снег, птицы взволнованно гомонят и хлопают крыльями, мелкое зверьё взбегает вверх по стволам, снуёт по прорытым в снегу ходам.

Саша говорит о завтрашних аттракционах, но я почти не понимаю его, взбудораженная странным чувством: лес пытается что-то сказать мне.

— Янка? — окликает меня Саша.

— А? Что?

— Опять, что ли, лес слушала? — с улыбкой спрашивает Саша. — И как, сказал он тебе, кто ты?

Я вспыхиваю от смущения. Мы с Сашей с малых лет привыкли выкладывать друг другу всё без утайки. Но с некоторых пор мне не хочется до конца раскрываться перед ним. Пусть бы он лучше не знал, что я слышу голоса леса или что я жажду узнать о своём прошлом.

— Мне зайти за тобой завтра? — спрашивает Саша.

— Не-а, я должна помочь Мамочке отвезти её снадобья на ярмарку и ещё установить ей палатку, так что мы выезжаем на рассвете.

— Давай зайду, заодно и пособлю вам.

— Вовсе это не обязательно.

— Я сам так хочу. Родители на заре поедут за бабушкой с дедом, уже и сани приготовили, так что завтра утром я вольная птица, — кричит Саша и бежит через сад, расположенный на задах их дома. — До завтра, Янка!

Я сворачиваю к нашему с Мамочкой саду и останавливаюсь под соснами на его краю, потому что хочу ещё хоть чуть-чуть побыть возле леса.

Наш сад, как и Сашин, подходит к самому лесу и ничем не отгорожен. Сейчас это всего лишь клочок голой, укутанной снежным покрывалом земли, но, как пройдёт Великотаяние снегов, мы с Мамочкой вскопаем его и засеем семенами разных растений. К приходу долгих летних дней наш сад-огород оживёт, зазеленеет буйными травами, запестреет цветами, народит первые плоды-ягоды, над его разнотравьем будут танцевать пчёлы и виться бабочки.

Мамочка — травница и зарабатывает нам на жизнь тем, что собирает целебные травы, высушивает их, измельчает, перемешивает и изготовляет из них снадобья от всех болезней. Если я заболеваю, Мамочка знает, каким настоем поить меня, чтобы мне полегчало. Этой зимой она сделала для меня особое притирание, стоило мне пожаловаться, что по ночам у меня ломит ноги.

У нас говорят, что Мамочка умеет вылечить что угодно — а стоит ей захотеть, так и само небо вылечит, чтоб не кровоточило на закате! А всё потому, что в ней живёт мудрость Снежного леса. Мамочка и сама словно лес — неистовая и яростная, а в то же время кроткая и ласковая. Руки у неё гладкие, но при этом твёрдые, как молодая кора. Волосы тёмные, как тени между соснами. И от неё веет сладостью липового цвета.

Когда Мамочка была помоложе, она ходила собирать травы и ягоды для своих снадобий в самую глубь леса. Там-то она и нашла меня возле медвежьей берлоги. Теперь она в лес ни ногой, потому что все нужные травы произрастают в нашем саду-огороде.

Как и все в деревне, Мамочка твердит, что в лесу опасно, её главное дело в жизни — беречь меня от всех угроз и напастей. Я же только и мечтаю, чтобы она отпускала меня в лес хоть на чуточку дальше и я бы могла поразведать, что там и как. Но она ни в какую — говорит, а вдруг ты заблудишься, замёрзнешь или, того хуже, на тебя набросятся хищники, что водятся в чащах.

Вдруг я замечаю алый всполох на ветке дерева. Смотри-ка, ещё один упитанный, кругленький, как шарик, снегирь. Я улыбаюсь ему и сую руку в карман, где у меня всегда припасены для птиц семечки. Кладу их на раскрытую ладонь и издаю мелодичное печальное «фью-у», подражая его свисту.

Снегирь склоняет чёрную головку, переступает лапками вниз по ветке. Потом слетает ко мне на ладонь и трепещет крылышками.

— Янка!

У меня перехватывает дыхание. Чем угодно клянусь, он произнёс моё имя.

— Янка! — снова зовёт снегирь. — Янка-Медведь! Возвращайся в лес!

Таращусь на него, разинув рот. Я услышала всего лишь «фью-фью-у», но поняла смысл. Наклоняюсь к снегирю в надежде, что он просвистит мне что-нибудь ещё.

Но крохотные лапки уже резво взбегают по спинке моего нагольного тулупчика из шкуры северного оленя, и шустрый Мышеловчик, наша домашняя ласка, бросается с моего плеча прямёхонько на бедную птичку.

Снегирь успевает вспорхнуть с ладони за мгновение до того, как на неё пикирует Мышеловчик, во все стороны размётывая по снегу семечки. Зверёк обвивает своё длинное тельце вокруг моего запястья и, невинно глядя на меня, облизывается.

Я сердито смотрю в его глазки-бусинки и качаю головой:

— Не смей охотиться на птиц, когда я их кормлю. Тебе что, мышей дома мало?

Мышеловчик встряхивается, распушая свой мех, спрыгивает на землю и рыжей стрелкой мчится через заснеженный сад. В отличие от своих сородичей Мышеловчик не меняет на зиму мех с буро-рыжего на белоснежный, потому что зимует дома в тепле.

Мамочка стучит в окно кухни: «Хочешь сбитня?» В руке у неё моя любимая жёлтая кружка. От одного слова «сбитень» у меня теплеет на душе в предвкушении горячей медовой сладости.

Я оглядываюсь в поисках снегиря, но его и след простыл. Говорю себе, что мне только показалось, будто я поняла его свист, но сердцем чую, что нет, не показалось. Голые кроны деревьев перешёптываются, снег соскальзывает с ветвей, в его шорохах слышится что-то таинственное. Я чувствую властный зов леса, сейчас он манит меня куда сильнее, чем прежде. Где-то там, в тени между деревьями, таится правда о моём прошлом.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Моё сердце учащённо бьётся, в ногах нетерпеливый зуд. Топаю ботинками у порога и обмахиваю с тулупчика налипший снег, но дрожь беспокойства в ногах не унимается. Едва захлопнув входную дверь, я снова слышу снегиря, хотя его «фью-у» теперь доносится издалека.