— Янка-Медведь! Вернись в лес! Здесь твоё место!

Глава 2. Анатолий

Ближе к ночи появляется Анатолий. Борода у него заиндевела, в глазах плещется лунный свет. В радостном волнении я наблюдаю в расписанное узорами инея окошко, как он выпрягает из саней ездовых собак, заботливо их оглаживает, осматривает им лапы и даёт корма, называя по именам: Нюся, Баян, Пётр, Зоя. И только устроив их на ночлег в сарае, заходит в дом.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Огромный, как медведь, укутанный в оленьи шкуры и меха, Анатолий протискивается в дверь, пригибаясь под низкой притолокой. Но вот когда он, сбросив ворох зимней одежды, в изношенной рубахе навыпуск присаживается к огню, я вижу, что с нашей прошлой встречи он здорово отощал и постарел. Морщины вокруг серебристо-серых глаз залегли глубже, в клочковатой бороде прибавилось седых нитей — рубцы от давних ожогов на щеках Анатолия не дают бороде расти равномерными прядями. Зато улыбается он совсем как прежде, опуская голову и заливаясь алым, как грудка снегиря, румянцем.

Анатолий уже два месяца не показывал к нам носа, что для него не такой уж долгий срок. Иногда он пропадает по полгода и дольше, а может появиться и несколько раз за считаные недели. Я мечтаю, чтобы он почаще заглядывал к нам. Я сильно скучаю по нему, если он долго не приходит, и целыми днями гадаю, когда же он снова явится.

Анатолий живёт в лесу один, бирюком, как это называет Мамочка, кормится охотой и рыбалкой, а иногда ставит силки на мелкое зверьё. Наши деревенские не подозревали о его существовании, пока лет десять тому назад он не постучался к Мамочке, чтобы попросить мазь от ожогов. Хотя ожоги, полученные за пять лет до того в лесном пожаре, уже зарубцевались, Анатолий жаловался Мамочке, что они до сих пор болезненны и сильно зудят по ночам.

С тех пор Анатолий наведывается к нам хотя бы раз в год, а то и чаще. Иногда он остаётся переночевать и устраивается на полу возле очага, из-за чего наши деревенские сплетники дразнят Мамочку, что она завела себе сердечного дружка. В ответ она только смеётся — мол, где это видано, чтобы сердечный друг месяцами пропадал в лесной глуши. При этом глаза у Мамочки загораются ярче и широкая улыбка не сходит с губ.

— Ты совсем осунулся, можно подумать, с тех пор как мы виделись, у тебя маковой росинки во рту не бывало. — Мамочка наливает Анатолию горячего чаю с лимоном и пододвигает корзинку медовых пряников, покрытых белоснежной, как сугробы за окном, сахарной глазурью.

При своём малом росточке Мамочка умеет заполнить собой всё пространство, вдохнуть в него жизнь и энергию. Она всё время на ногах, снуёт туда-сюда и хлопочет вокруг нас — крепенькая, энергичная, непоседливая, точно стайка голубей.

Анатолий отпивает чай, откусывает пряник, и краски возвращаются на его бледное лицо:

— Да брось, нормально я ел, хотя на Дальнем-то Севере зимой шибко не разгуляешься, вот и усох чуток от тамошних морозов.

— Что разузнал? — спрашиваю я, и в предвкушении новой истории мурашки покалывают мне кожу. Анатолий не приходит из Снежного леса, не имея в запасе какой-нибудь истории.

Маленькой я принимала его байки за чистую монету, рассказывал ли он, как волчья стая охотится среди залитых луной снегов или как из чрева вулкана вылетают огненные драконы. Принесённые из лесной чащи — где нашли и меня! — его рассказы, по моему детскому разумению, содержали ключики к моему прошлому.

Теперь я понимаю, что истории Анатолия — не более чем небылицы. Мамочка достаточно просветила меня на этот счёт. И всё же мне хочется верить, что это правда, пока Анатолий рассказывает их и потом, глубокой ночью, когда ветви деревьев за моим окном серебрятся инеем, а мне не спится от мыслей, сколько секретов таит в себе лес.

Анатолий улыбается своей смущённой улыбкой и достаёт из недр глубокого кармана карту. Он бережно расправляет сгибы ветхой бумаги на низком столике, вокруг которого мы сидим, и я склоняюсь над картой в поисках новых пометок. Они каждый раз появляются на карте Анатолия, обозначая место, где начинается новая история.

— Вот ваша деревня, — Анатолий указывает на россыпь аккуратных домиков на южном краю карты, — а это твой дом. — Он обводит пальцем домик с двумя сердечками внутри.

Анатолий всегда проговаривает каждое обозначение, хотя я уже выучила их и могу по памяти нарисовать всю его карту. Но я совсем не против. Мне нравится, как звучит его мягкий голос на фоне потрескивающих в очаге поленьев, нравится наблюдать, как его заскорузлые пальцы уверенно скользят по изображённому на карте лесу.

К тому же это мой шанс самой отыскать на карте новые пометки. Иногда они обозначают что-то очень большое — например, полуразрушенный замок: он появился в прошлом году с легендой о медведе, который когда-то был человеком. А иногда что-то совсем крошечное — например, волчий коготь к сказке о том, как одна отважная малышка разогнала целую стаю волков. Об этом Анатолий рассказывал мне, когда я была такой же маленькой, как та девочка, и подарил тот самый, как он уверял, коготь. Я до сих пор храню его у себя под подушкой. Иногда от одного прикосновения к нему я чувствую прилив смелости, но бывает, что при виде этого хищно изогнутого чёрного крюка размером с мой большой палец мне хочется ещё плотнее закутаться в одеяла.

Я веду взглядом по карте вдоль узкой тропинки, которая змеится через лес на север. В зарослях деревьев таятся волки и росомахи, барсуки и медведи, змеи и белки. За первой из пяти хижин Анатолия тропа обрывается, и я перевожу взгляд на речку Серебрянку, усеянную плывущими льдинами.

— Избушка Яги опять на новом месте. — Я тыкаю пальцем в нарисованный среди сосняка домик на хлипких курьих ножках.

— Зима в этом году суровая выдалась, — угрюмо кивает Анатолий, — бедолага избушка так промёрзла, что у неё коленки полопались. Вскочила она среди ночи, и треск по округе пошёл, будто раскаты грома. Я хоть за тридевять земель был, и то услышал. А изба на юг как припустит, лапы по бережку речному тум-тум! А как отогрелась, в сосняке глухом схоронилась, где потеплее. Ох и заругалась на неё Яга! Ей-то, Яге, не по нраву соседство с живыми. Она только души мёртвых привечает.

— Ишь, что выдумал, души мёртвых, избы с курьими ногами. — Мамочка складывает на груди руки и укоризненно качает головой. — И зачем ты, Анатолий, забиваешь девочке голову всякими небылицами?

— Если я о чём и рассказываю, так оно и было. Почти всё, — тихо говорит Анатолий и смотрит на меня. Под его ясным взглядом мне хочется сказать ему, что я верю в правдивость его рассказов. Но вместо этого молча встаю из-за столика и беру с каминной полки продолговатую деревянную шкатулку, где храню любимую чернильную ручку и копию карты Анатолия. Я срисовала её, когда он приходил к нам в прошлый раз, и, хотя моя карта не такая точная, как его, всё равно горжусь ею. Разворачиваю карту на столике и старательно пририсовываю новую стоянку избушки.

Мамочка скрывается на кухне, всё ещё ворча про небылицы. Она верит только в те вещи, которые может увидеть собственными глазами. Впрочем, она не всегда принимала в штыки байки Анатолия. Когда я была маленькой, Мамочка сама рассказывала их мне перед сном, правда, в свойственной ей прозаичной манере. Или напевала мне песни своих предков, где говорилось о силе природы и целительной магии леса. Но, похоже, она считает, что в двенадцать лет мне уже не пристало верить в сказки.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

В прошлый раз Анатолий засиделся у нас допоздна, и, когда Мамочка отправила меня в постель, я слышала, как она жаловалась Анатолию, что из-за его историй я одержима фантазиями о своём прошлом и это её очень тревожит. Анатолий ответил, что, раз я зачарованная девочка-медведь, эти фантазии меня никогда не оставят. На что Мамочка возразила: ради моего же блага мне было бы полезнее считать себя деревенской, чем блуждать мыслями в его россказнях о лесе. На этом месте я повернулась на другой бок, не желая ничего больше слышать, и велела себе заснуть.