Моя ровесница Лиля с улыбкой обращается ко мне:

— Слышала, ты у нас в этом году Зиму несёшь, да?

Я уже зарделась от гордости, но вдруг замечаю, что она зло щурится, а её губы кривит ехидная улыбка.

— Ума не приложу, с чего это тебя выбрали, — продолжает Лиля. — Я бы не сказала, что в этот год ты так уж расстаралась для нашей деревни. К тому же ты бука, из друзей у тебя один Саша, а сама ты всё время в лесу ошиваешься.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— И вообще, носить чучело Зимы — это, между прочим, наш деревенский обычай, — встревает Лилькина подружка Оксана. — А ты вовсе не в деревне родилась, ведь так?

— Ну и что? Я всю жизнь в деревне живу, — пожимаю я плечами, делая вид, что меня не задевают их подначки. Но кожу уже покалывают иголки злости. Зачем они лишний раз тычут мне в глаза, что я не такая, как все? Разве это и без того не очевидно?

— Не нашли никого, вот Янку эту и выбрали. — Лиля презрительно отмахивается от меня. — Чучело в этот раз огромное, и его привязали к тяжеленному шесту. Кому ещё таскать такую тяжесть, как не этой?

— Вот-вот, — вторит ей Оксана, и девчонки поворачиваются ко мне спиной, возобновляя прерванную болтовню.

— Они просто тебе завидуют, — одними губами говорит из-за их спин Полина. И улыбается мне. Я улыбаюсь в ответ. Полина всегда обходится со мной по-доброму, хотя мы с ней даже не подружки. Тут вредная Лиля права: я мало с кем общаюсь в деревне и ни с кем по-настоящему не подружилась. Саша — другое дело, мы с малолетства росли вместе, мы ближайшие соседи, вот и дружим.

К моему облегчению, Саша наконец-то заканчивает тары-бары с однокашниками, и мы с ним идём к ледяной горе в стороне от площади. Я выбираю из кучи сваленных у подножья горы саней самые прочные на вид и тащу их вверх по крутому склону.

На верхушке горы я, оседлав санки, смотрю на площадь, которая с высоты видна как на ладони, оглядываюсь на лес за спиной, на убегающую к горизонту широкую ленту реки, глубоко вдыхаю ледяной воздух, и напряжение отпускает меня.

— А ну, вперегонки! — кричит Саша и первым стартует с горы.

Я слегка отклоняюсь назад, крепко ухватываюсь за лямку санок и ухаю вниз вслед за ним. На кочке меня подбрасывает в воздух, и на миг я захлёбываюсь в снежном вихре. Но тут же шлёпаюсь на санки, сердце трепыхается у самого горла. Я долетаю до подножья горы вперёд Саши и крутым виражом торможу, вздымая фонтаны снега. Поднимаюсь на трясущиеся ноги, меня бросает то в жар, то в холод, от вымученной улыбки ломит щёки. Подлетает в снежном облаке Саша и, хохоча во всё горло, кубарем скатывается с санок.

— Ух, Янка, всех за пояс заткнула! Сорвиголова ты, каких поискать!

Он встаёт на ноги и подмигивает мне:

— Ещё разок, а?

Я киваю. Пускай я за эту зиму на голову переросла Сашу, всё равно мы с ним как были, так и остаёмся лучшими друзьями.

Мы скатываемся с ледяной горы ещё и ещё, пока от обжигающего встречного ветра не начинают саднить лёгкие, а ноги — ныть от бесконечных подъёмов по крутому склону.

Раздаётся барабанная дробь — сначала тихо, потом нарастает и вот уже гремит над площадью, как гром с небес. Мы с Сашей возвращаем на место санки и вслед за толпой идём к возведённой посреди площади сцене. От возбуждения по телу бегут мурашки, потому что с минуты на минуту начнётся главное праздничное представление.

Глава 4. Представление

В этом году гвоздь программы — кукольный спектакль, каких у нас ещё не бывало. Я помогала строить для него сцену и успела одним глазком взглянуть на кукол. Они выше человеческого роста — даже моего. И к каждой, чтобы она двигалась, приставлены по трое кукловодов.

Саша пробирается поближе к сцене, а я остаюсь в задних рядах. При моём богатырском росте мне и так всё будет видно поверх голов. Барабаны смолкают, толпа затихает, и над площадью повисает тишина. Представление вот-вот начнётся, и у меня от волнения перехватывает дыхание.

Лес на сцене сделан из самых настоящих деревьев, присыпанных настоящим снегом, а с верхних кулис сыплются снежные хлопья, тоже самые настоящие.

При первых звуках калюк на сцене появляются три куклы: двое детей танцуют среди деревьев неуклюжими дёргаными движениями, за ними степенно выступает их отец, тоже марионетка из дерева.

Барабаны снова рассыпают дробь, их низкие, зловещие звуки словно поднимаются из утробы, особенно когда отец заводит детей в густую чащу, а сам уходит. Я угрюмо хмурюсь — неужели мои родители точно так же бросили меня в лесу? Но как ни ранит меня эта мысль, я не могу оторвать от сцены зачарованного взгляда.

Под визг скрипок из-за деревьев появляется самая большая марионетка. Ребятишки помладше, усевшиеся по-турецки прямо перед сценой, в испуге вскакивают на ноги: марионетка изображает избу на курьих ножках, где живёт Яга — самая ужасная злая ведьма, которая пожирает заблудившихся в лесу детей. Сейчас она высовывается из окошка и мерзко хихикает, скаля страшные железные зубы.

Кто-то сзади шёпотом зовёт меня. Это Инга, она часто покупает у Мамочки ромашковый взвар для своих расшатанных нервов. Она указывает рукой в сторону ярмарки, где Мамочка из своей палатки призывно машет мне рукой. На сцене продолжается действо. Вообще-то я уже знаю эту сказку, но хочу досмотреть её до момента, когда дети обдурят Ягу, а в особенности до той сцены, когда отец находит своих детей и молит о прощении за то, что бросил их в лесу. Но Мамочка что-то слишком заполошно машет рукой.

Я вздыхаю и пробираюсь через толпу к её палатке. От бочек, где жарят мясо, тянет дразнящим дымком горящих поленьев, к нему примешиваются аппетитные ароматы расплавленного сыра и сливочного масла от высоких стопок свежеиспечённых блинов.

— Скоро твой выход, Янка, — улыбается мне Мамочка и обтряхивает снег с моей юбки, — ты как, готова?

От мандража целая стая бабочек трепещет крылышками в моём животе. Но Мамочка, встав на цыпочки, заботливо заправляет мне волосы за уши, и бабочки тут же унимаются. Волосы у меня густые, жёсткие, тёмно-каштановые с рыжеватыми и чёрными прядями. Я довольна цветом своих волос, хотя любоваться ими особо не приходится, потому что они никак не дорастают до подбородка, даже если я долго не стригусь.

— Ты просто загляденье. — Мамочка снимает с себя ожерелье из нанизанных на нитку сушек и делает мне знак нагнуться, чтобы надеть его мне на шею. Сушки с тихим перестуком укладываются у меня на груди там, где из-под джемпера выбился кулон в виде наконечника стрелы.

— Веселей! Твой час настал! — Мамочка берёт в ладони моё лицо и расцеловывает меня в обе щёки. Я чмокаю в ответ, жалея, что давно выросла из её объятий. А ведь маленькой я идеально помещалась в них.

У сцены зрители громко хлопают — кукольный спектакль закончился, музыка звучит громче, её темп убыстряется. Развеселившаяся толпа тянется в нашу с Мамочкой сторону, и ватага бодрых бабушек-старушек — у нас они главные распорядительницы праздника — ведёт меня под руки через площадь и громко распевает гимны, чтобы прогнать загостившуюся Зиму и дать дорогу Весне. Моё сердце учащённо бьётся. Звуки музыки и пения почти оглушают меня, всё вокруг кружится словно в исступлённом танце.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Чучело Зимы угрожающе возвышается надо мной, из-под её голубого одеяния выбиваются пучки соломы. У Зимы круглые розовые щёки и растянутый в улыбке до ушей рот — её лицо намалёвано на куске дерюги, спереди обтягивающем голову.

— Гори-гори жарче, — распевают бабушки-старушки, — прочь с дороги, Зима, Весна идёт!

Вытираю о юбку вспотевшие ладони, хватаюсь за толстый берёзовый шест и отрываю чучело от земли. Ого, да оно тяжелее, чем я думала! Я подаюсь назад, чтобы сохранить равновесие.

Толпа разражается приветственными воплями, и мои щёки вспыхивают жаром. Я стою в центре площади, и на меня устремлены сотни пар глаз.